Жена Дракона

В этом и смысл. Культура речи закладывается именно сейчас. Неужели так трудно посвятить немного времени самодисциплине?! Дикция и артикуляция важны для карьеры, судьбы и души человека…

– 

Я понимаю, пап. Она молодец, она нам силы даёт. И идёт с ней всё по-другому – ладно. Но и давит, очень сильно давит. Как в мялку попал. Она всегда была сильная, и от нас того же требовала.

– 

Ты прости меня, дочка. Прости. Не такой я судьбы тебе хотел. Наверное, мы что-то не так сделали…

– 

Это я сделала не так.

Катя аккуратно поднялась и понесла Танюшку в кровать.

42

– 

Может, мне с тобой?

Папа стоял в дверях ванной, пока Катя вынимала из волос бигуди. По странной прихоти ей хотелось выглядеть в суде победительницей – вне зависимости от того, чем закончится дело.

– 

Не надо. В конце концов, ты билет менял только для того, чтобы было с кем Танюшку оставить.

– 

Кать, а ты не хочешь её… в детский сад с осени? Пообщается, детскими болячками переболеет.

Катя опустила последнюю поролоновую трубочку в плетёную корзинку под зеркалом и обернулась к отцу:

– 

Хотела. Но боюсь. Ирина Евгеньевна сказала, что оттуда проще её… забрать. Мол, воспитатель не может не отдать отцу.

– 

Ясно, – как-то придушенно отозвался отец. – Катюш, а у тебя нет валокординчика случайно? Как-то тесно в груди.

Катино победное настроение как ветром сдуло. Она одна во всём виновата. Себе, Танюшке, родителям жизнь испортила. Дура набитая. Москву хотела покорить.

– 

Корвалол был. Сейчас найду.

Едкий мятный запах преследовал Катю ещё долго. Она уже успела клюнуть сухими губами отца в щёку, пробормотать что-то неразборчиво-милое в тёплые волосы Танюшки, спуститься на бульвар, а шлейф запаха боли и беды всё кусал за ноздри.

Дракона внизу не было. Катя шла, как в атаку на вражеские пулемёты – грудь вперёд, губы сжаты, а ниже пояса – холод, дрожь и тугой комок липкого страха. Звенели трамваи, бликовали витрины, вокруг курили, кашляли, плакали и смеялись люди, у которых не было Танюшки и Дракона. Выцветшие на солнце светофоры подмигивали, прося остановиться. Но Катя шла. Она была воздушным шариком, отпущенным из детской ладони – судьба неизвестна, но, господи, как же легко…

Ирина возле крыльца цедила кофе из бумажного стакана. Тонкая рука с серебряными колечками слегка подрагивала. Кате вдруг пришло в голову, что ей, наверное, тоже нелегко. Ей представился мужчина – не Дракон, другой – запустивший в девочку цветочным горшком. Она отогнала эту мысль.

– 

Утро доброе, – Ирина приветливо улыбнулась. Рука уже не дрожала.

43

Тридцать минут спустя всё было кончено. Катя стояла в душном коридоре – колосс на глиняных ногах – и, как контуженная, смотрела на Иринины губы. Обычные губы, даже смешные: нижняя, более полная, налезала на верхнюю, как у обиженной девочки. Губы двигались, значит, Ирина что-то говорила. Катя беспомощно пожала плечами и выдавила, не узнавая собственного голоса:

– 

Ничего не понимаю. Не понимаю.

– 

До десяти лет – в присутствии матери. Только в присутствии матери. Периодичность – около двух раз в три месяца.

– 

Это хорошо?

Катя всё равно ничего не поняла. Бильярдный шар в животе замер, крутясь, как перед падением в лузу. Руки оттаивали, словно на них медленно натягивали тёплые перчатки. Во рту была полынная горечь. Кофе. Кофе бы…

– 

Кофе бы…

– 

Что? – не поняла Ирина.

– 

Кофе. Бы.

– 

Поняла. Вы не боитесь выходить на улицу?

– 

Нет, а чего бояться?

Это не было бравадой. Катин страх словно смыло. Никакой опасности. Она собственными глазами видела, как Дракон исчез. Растворился. Улетел навсегда.

– 

Ещё, конечно, возможна апелляционная жалоба…

– 

Пусть жалуется. Спасибо. Извините. Кофе. Кофе бы…

      До отъезда папы оставалось ещё два часа. Катя дошла до станции метро «Василеостровская» и купила огромный стакан кофе. Ожидая, пока он хоть немного остынет, и его станет возможно пить на такой жаре, она смотрела на Остров и не узнавала его.

      Цвета окружающего мира казались выкрученными на максимум. Разномастная толпа вспыхивала то голубым, то красным, то оранжевым. По раскалённому тротуару шагали женщины с рыжими волосами, женщины с голубыми волосами и женщины без волос. Мелькали руки и ноги – загорелые, смуглые, бледные.

      В тени лиственниц, похорошевших за лето, шумели фонтаны. Их гранитные бока были обсажены людьми, как клумбы. Андреевский бульвар вспыхивал музыкой: на одном его конце рвали струны электрогитары, на другом пожилой мужчина в белой кепочке растягивал морщинистый аккордеон. В окнах переливалась летняя голубизна.

      Катя любила этих людей. Она была теперь такой же, как они: шла по перекошенным тротуарным плитам, щедро присыпанным хвоей, и дышала горячим воздухом.