– Эка! Как ты заговорила? – с искренним удивлением и даже обидой пробормотал Иван, – за что же мне стыдно? Разве я довел его до разорения? – Нет! Помещик был глуп и пьяница и самолично дошел до скотского состояния, не стерпел и повесился! А мне-то что? Мне важен барыш: его земля и лес стали моими, – сухо и высокомерно прибавил он, после чего демонстративно заложив руку с ладонью, сжатой в кулак за спину, а другой рукой барабаня себя пальцами по висящей на животе цепочке от часов, отошел от жены к другому окну.
– Всюду ты ищешь барыш. А лучше совесть поищи…, – в сердцах промолвила Ольга, обращаясь к мужниной спине.
– Пустые разговоры…, – брезгливо отмахнулся Иван Кузьмич.
– Нет, не пустые. Не хочу, чтобы ты детей за собой в коммерцию тянул. Пускай растут нам на радость, а как вырастут, жизнь сама покажет, что к чему.
– Как трава в поле они расти у нас не будут.
– Какая же трава…они и французскому обучаются, и в гимназии учатся. Что еще нужно? Или хочешь, чтобы они стали такими же бездушными и алчными, как сам? – вырвалось у Ольги Андреевны из глубины души. Когда у них случались такие, как этот споры о заработанных миллионах, Иван казался чужим. А ей захотелось вновь ощутить близость родной души, успокоиться и забыть обидные слова о дворянской глупости, не видеть и не слышать в муже дельце хищного стремления к обогащению – как казалось ей – без стыда, без нравственности.
Однако, увидев, что тот продолжает с безразличным видом глядеть в окно, отступила:
– Твоя взяла, бог с ней, с землею соседа. Умоляю, не увози от меня мою дочь, – попросила она.
– Она одна из наследниц моих капиталов, – стремительно обернулся Иван, – торговые лавки, фабрика и завод, главная доля моего наследства по завещанию принадлежит моим дочерям, – не тебе, Ольга. Скажу тебе, что в моем завещании ты указана, как опекун и сможешь в случае моей смерти распоряжаться лишь малой долей всего наследства до наступления их совершеннолетия. Затем тебе будет назначена небольшая доля. Не буду скрывать, я сделал это намеренно, чтобы ты вспоминала и на себе прочувствовала цену моим «грязным деньгам», как ты их всегда презрительно называла и продолжаешь называть. Так вот тебе мои деньги не достанутся. И еще. Хотя деньги значат много, но не более, чем дети! Всегда помни об этом. Дети на первом месте. Потом деньги! И только потом ты. Это я так решил. А то стоишь здесь, чего-то отчитываешь, – процедил он сквозь зубы и презрительно оттопырил нижнюю губу.
Ольга Андреевна заметила и нарочитую грубость, и последнее его изменение в завещании не в ее пользу, а также подчеркнутую издевку, отчего ей тотчас сделалось тошно. Однако вместе с тем, при взгляде на презрительно оттопыренную губу мужа, ей неожиданно вдруг припомнилось, до чего же приятно было целовать в моменты их близости именно вот эту нижнюю губу, которая сейчас так презрительно и высокомерно оттопырена на нее и видимо, поэтому кажется ей особенно гадкой и скверной. Вслед за этой мыслью в ее памяти также неожиданно всплыла нехорошая и ужасная картина возможных и страстных поцелуев ее мужа с той самой ненавистной «гадкой и подлой» певичкой из ресторана – Варькой Сытовой, которую она на дух не переносила. С этой Варькой муж тайно «гулял» всю прошлую зиму.
В голове у нее вмиг зашумело от нахлынувшей ревности и обиды, а в душе поднялась жаркая и гневная волна: «Ах, ты! Да что же ты так невыносимо на меня глядишь! Какие же у тебя ужасные издевательские глаза и презрительный голос! Но главное, что ты мне говоришь….», – возмущенно подумала она, сама ошеломленная собственными воспоминаниями и чувствами, которые властно напомнили ей об испытанном страдании. Спасительная сдержанность покинула Ольгу, ей стало тесно и душно в груди.
До чего же невыносимо вот так покорно и молча стоять сейчас перед ним и слушать его суровую отповедь: «Разве я это заслужила? Ишь ты, как он разошелся! И не остановишь с лёту! И зачем мне – дуре, понадобилось его спросить? Стояла бы себе и стояла, в окошко гляделась, да на двор любовалась! И кто ж меня дернул за язык? Эх, да что же это я? Или стушевалась перед каким-то