Жена Гоголя и другие истории

И потом, она была немая. Конечно, это был всего лишь физический недостаток, который мог помочь мне самим своим существованием, но и только, потому что в действительности ей так и не представился случай заговорить. Но не об этом я хочу сказать, я спрашиваю: почему она была немая? Ничто на свете не бывает случайным; так почему она была нема? Что должно было означать ее молчание, невольное и роковое? И что оно выражало по отношению ко мне? Обвинение, тайный знак, согласие — что именно? Быть может, призыв, или итог, или запрет? Круг этих сумасбродных ассоциаций, возникавших как ответы на не менее сумасбродные вопросы, казалось, постепенно сужался, как будто все больше приближаясь к некоему смыслу или, скорее, слову — так бывает, когда ищешь нужное слово, которое полностью отвечало бы твоей мысли или твоему чувству. Но само слово не давалось, прямо-таки ускользало от меня, со злобной ухмылкой, чуть ли не с мефистофелевским свистом. Быть может, это слово — Необходимость? Необходимость, как свойство души, вроде доброты, великодушия, благородства; свойство, стоящее вне причинных связей, не имеющее своей цели, безучастно ожидающее, чтобы его направляли, подчиняли силе... Я отдаю себе отчет в том, что раз я говорю так, то, значит, сегодня я столь же безумен, как тогда. Но ведь сказал же кто-то: «Нем, как судьба». Эта немота или эта необходимость была безучастна, однако она подталкивала меня к чему-то, хоть я и не знал, к чему именно.

Я чувствовал, что погиб, а девушка спокойно глядела на меня, она лишь чуть-чуть покраснела и словно в шутку прикрыла руками наготу. Видно, она решила, что я хотел просто посмотреть на нее, и, как неискушенное дитя, не считала это чем-то особенным. Меня сотрясала неудержимая дрожь. И вот внутри у меня начало расти, раздуваться что-то неведомое, чудовищное и лучезарное, жуткое и безмятежное, жгучее и воздушное (словно солнечный диск, жестокий и животворный), временами оно взрывалось с оглушительным, настырным грохотом или дробилось на бесконечные, далекие отголоски. Я не знал, что значит это новое, расцветающее у меня внутри, тревожился от своего незнания, но тревога не мешала мне испытывать какое-то странное умиротворение, своего рода счастье, которое это новое внесло в мою душу. Что это могло быть, как не мистический ответ моему вопрошающему смятению, моему безоружному желанию? За миг до этого во мне было лишь бесплодное, голое ничто, а теперь все заполнилось чем-то, чему не хватало лишь имени. Но имя ему надо было дать; с каждым мгновением потребность эта становилась все неотложнее, волнение нарастало и губило обретенный покой. Благосклонная высшая сила дала мне ощутить свое присутствие, дала понять, что существует способ сделать эту девочку полностью и навеки моей, но сам способ не был раскрыт. Я чувствовал, что задыхаюсь: я должен был его понять.

И внезапно я понял. Вдруг мне все стало ясно. И это было как освобождение, как оглушительный звон колоколов: ужас, отвращение, радость, сладострастие, тысячи иных чувств, которые дремлют в нас, которым, быть может, нет названия, смешались в этом благовесте души, внятном даже телесному слуху. Теперь я знал, что должен делать. И знал, что должен это сделать немедленно. Правда, не знал как. Той ночью я обречен был — не скажу действовать, но думать и чувствовать на ощупь, рывками приближаясь к истине.

А она глядела на меня из-под ресниц своим сумрачным взглядом, быть может слегка разочарованная или погрузившаяся в свою девическую задумчивость. И разумеется, собиралась встать и одеться. Я взял со стула ее чулок и обвил ей вокруг шеи.

— А знаешь, я ведь могу убить тебя так. — И чуть-чуть затянул чулок.

Она нервно рассмеялась и поднесла руки к горлу. Я затянул потуже, на лице у нее появилась гримаса, которая, не будь она немой, сопровождалась бы неопределенным восклицанием: «Ох!», выражающим разве что шутливую досаду, но уж никак не волнение. Я затянул еще чуть-чуть... на самом деле это была проба, и я понял, что должен действовать не так, что так я не достигну ничего, то есть ничего совершенного. Не таков был желанный образ, которому надлежало унять сумбур моего ума и чувств, умиротворить меня самого и все вокруг. Не таков был образ мира в моей душе. Каким же он должен был быть? Эта новая проблема жестоко уязвила меня, изгнав все остальные мысли. Я оставил девушку в покое и растерянно огляделся: я искал орудие, чтобы ее убить, и не находил. Она вздрогнула, вероятно замерзла или же, быть может, в своем неведении все же ощутила озноб не от холода. Закрыла глаза и натянула на себя простыню до самого подбородка. Так я увидел ее уже в саване, и это в какой-то мере ускорило ее конец. Но этот саван был белым, а он не мог, не должен был быть таким. И в то же время я сострадал ей, сострадал ее неизбежному страданию; я хотел бы избавить ее от этого, хотел бы, чтоб она не догадалась... И действительно, как мог я рассчитывать, что она, еще ребенок, с радостью примет смерть как высшее свершение. А может быть, я мог рассчитывать на это, может быть, я клеветал на нее?