Жена Гоголя и другие истории

Хозяйка переглянулась с Марчелло, но ничего не смогла прочесть на его лице. Никто не проронил ни звука. Хозяйка вернулась к столу. Взяла коробку с патронами и вручила ее Джизе. Та не спеша зарядила револьвер. И все равно никто не верил, никому и в голову не пришло, что дело идет не на шутку и девушка вправду способна застрелиться. Все хранили молчание, ощущая какую-то странную неловкость. Им было любопытно, какой выход найдет она из создавшегося положения.

5

Джиза присела на край стола. Юбка вызывающе вздернулась, обнажив ослепительно прекрасное бедро. На губах девушки была все та же насмешливая улыбка. Она опустила плечи, держа в руках револьвер. Она казалась смущенной, как взрослый серьезный человек, неожиданно для себя очутившийся в обществе шаловливых детей и вынужденный им подыгрывать, иначе они обидятся. Но то была лишь минутная слабость. Резким движением она приставила револьвер к виску, удерживая палец на спусковом крючке, и оглядела присутствующих.

После этого ее жеста по гостиной пронесся легкий недоверчивый гул. Хозяйка толкнула Марчелло локтем: смотри, мол, заключительная выходка. Под этим она подразумевала, что девушка ни за что не осмелится нажать на крючок. В ту же секунду Марчелло увидел — не глазами, а внутренним зрением, — что она готова не раздумывая выстрелить в себя. Впрочем, внутреннее зрение здесь ни при чем. Надо было изучить ее так, как Марчелло за столько-то времени! Да, сомнений никаких: она готова убить себя на месте в это самое мгновение. Лицо ее, еще недавно растерянное, вдруг преобразилось — застыло в маске холодной и отчаянной решимости. Это каменное лицо ничего не выражало, кроме предчувствия скорой смерти.

В продолжение последнего часа Марчелло пребывал во власти противоречивых, неясных чувств. Прежде всего его мучили угрызения совести. Он прислушивался к себе столь напряженно и внимательно, что был не в состоянии удержать одну-единственную, все время ускользавшую от него мысль. На мгновение блеснув, она тотчас исчезла из поля зрения. Ум его, казалось, безвозвратно потонул в хаосе бессвязного бреда. Бредовые видения проносились, как облака по небу, — без цели и связи. Ни одно из них не обретало четких очертаний. И вот в одно мгновение оцепенелая тишина оборвалась. Марчелло понял: он должен что-то сделать. Какая-то невидимая сила подтолкнула его. Одним прыжком он очутился возле Джизы и ухватил ее за кисть. Но не смог отвести револьвер от виска: силы вдруг изменили ему.

— Не надо! Что вы задумали?! — выкрикнул он, внутри горько усмехнувшись несоответствию своих слов драматичности момента. — Зачем вы так?!

Девушка не ответила. Они взглянули друг другу в глаза. Оба дышали часто и прерывисто. В ту же секунду Марчелло осознал, что любит ее, что предан ей всем своим существом. Откуда-то изнутри поднимались горячие волны очень древнего, вечного чувства, природа которого была теперь ему понятна. В нем сливались жгучее желание быть ей опорой, и жажда обладания упоительным женским телом, и стремление раствориться в ней, исчезнуть бесследно, и неприкрытое самоуничижение во имя любви, опрокинувшей все его книжные эгоистические, порочные представления, опрокинувшей его тщеславие себялюбивого самца, сочинителя, опрокинувшей все на свете. Ценой собственного позора перед лицом этого подлого и расчетливого, напыщенного и безмозглого света он должен спасти ее. Или спасти себя самого, что одно и то же, должен спасти ее в себе или себя в ней. От чего спасти? От смерти, от небытия? Не только. Есть кое-что страшнее смерти. Он это понимал. Гордыня — вот что страшно. Гордыня, не дающая жить, дышать, шагу не дающая ступить. В этой гордыне и таится смертельная опасность для девушки — ему ли не знать, ведь он только что избавился от ее чудовищного бремени. Его внезапно осенило: она ни за что не сбросит одежду, а значит, убьет себя. Быть может, между самоубийством и отказом раздеться и не было прямой связи. Но время ли сейчас думать об этом, когда она не в силах ни обнажиться, ни отказаться от самоубийства, ни совершить его в итоге. Душа ее бьется в силках ужаса, отчаяния. Она запуталась в условностях, ложных понятиях и связях, запуталась опять-таки в собственной гордыне.

— Что вы задумали?! — повторил он свой нелепый вопрос.

— Выполнить долг, — холодно ответила Джиза.

— Зачем?

— Зачем? — переспросила она. — И вы еще спрашиваете? Именно вы?

Был ли в ее словах хоть какой-то смысл? Марчелло не стал ломать над этим голову. Его одолевали другие, более неотложные думы. Как спасти ее, как вырвать из добровольного плена? Вдруг в воспаленном мозгу молнией вспыхнул ответ. Он был до предела прост.