Жена и дети майора милиции

В какую минуту оттаяло сердце Нины Григорьевны, она не заметила. Еще вчера смотрела на Куприяна Михайловича исподлобья: ну собирайся, ну уезжай, пора, все сроки вышли, и вдруг потеплела душа. Вдруг увидела, что он — Сашкин отец, глазами и сердцем увидела их сходство. И еще она увидела: был Куприян ее непрожитой, несостоявшейся жизнью. Ушел когда-то от нее, а она и не задерживала. И жила долгие годы одна, а он жил без сына. Теперь сына ни у кого из них нет и молодость давно их покинула. Откуда же тогда и зачем такое волнение?

Уехал Куприян Михайлович через две недели после приезда. Уехал неохотно, заканчивался у него отпуск. Провожал его на вокзале внук Василий. Игоря уже не было, он вернулся в свою часть дослуживать. И Нина Григорьевна поехать на вокзал не могла — была на работе.

Работа для Нины Григорьевны с молодости была святыней. Будто не в сберегательной кассе в окошке сидела, а заседала на каком-нибудь чрезвычайном совете, решала судьбы народов. Оттого, что она так относилась к своей работе, и работа ее любила, хотя иногда и подбрасывала ей разные каверзные случаи: то вдруг одна ветхая старушка решила завещать ей вклады на всех своих четырех сберкнижках, еле-еле Нина Григорьевна отбилась от нее. Вклады были маленькие. А завещательница, как оказалось, выбрала ее из корыстных побуждений: кто из нас помрет раньше, еще неизвестно, зато можно за деньги свои быть спокойной, наследница в сберкассе будет стеречь их как свои. Был и такой случай: передала кассир на контроле мальцу девятьсот рублей. Вместо ста рублей отвалила тысячу. «Нина Григорьевна, спасайте, посоветуйтесь с сыном, что делать?» Она не стала советоваться с Сашкой, позвонила в паспортный стол знакомому капитану, узнала адрес мальца, застала того, к счастью, дома.

«В рубашке ты родился, паренек, твое счастье, что я к тебе явилась, а не сын мой. Давай быстренько деньги и беги в церковь, ставь своему святому свечку. Знаешь, сколько тебе за твою нечестность причитается по уголовному кодексу?»

Парень этого не знал. Отдал деньги и заплакал. «А что вы пугаете? Она же сама, я же ее не заставлял…»

«Сопли подбери, — прикрикнула на него Нина Григорьевна, — ревешь-то чего? Расставаться с деньгами жаль?»

«От страха, — признался малец, — страшно было. Целый день дрожал».

«А ведь не принес обратно. Там же у человека растрата была».

«Боялся. Хорошо, что вы пришли. Я бы их или порвал, или сжег бы».

Такой вот попался малодушный преступник. Преступник-дурачок. Ведь не появись у него в руках эти нечестные деньги, так бы, может быть, никогда и не побывал в этой роли. Нина Григорьевна была склонна считать, что всех людей надо с детства не словами, а практически обучать честности. Чтоб не просто знание было, а привычка выработалась: нельзя, нельзя брать того, что тебе не причитается. Тамила говорила Сашке: «Ну что ты ее так боишься? Она же тебя в детстве не била, и во взрослом состоянии ты от нее грубого слова не слышал». Сашка в ответ смеялся. У него, как и у Нины Григорьевны, была эта способность легко, с какой-то пользой для себя смеяться. «Я ее не боюсь, — ответил, — я себе не очень доверяю, за себя боюсь». Умел ответить, талант, можно сказать, был не вдаваться в ненужные подробности. А боялся он одного: обидеть свою мать каким-нибудь сорвавшимся с языка словом. Тамилу обидеть не боялся, детей не боялся, а перед матерью жил в постоянном трепете. Словно знал, что тут только один раз переступить черту — и пойдет.

А Тамила ссорилась со свекровью. То ее вдруг обижало, что та на манер сына подшучивает над ней.

«Какой я вам Тамерлан? Вам я невестка, и этого достаточно».

«Так все же зовут Тамерланом, — отвечала Нина Григорьевна, — дети зовут, Сашка, чем я хуже?»

«Не хуже, а в другом качестве. Вы — мать. Я вас считаю своей матерью. Так что Тамерлана можете забыть».

Но бывало у нее со свекровью и такое:

«Вы от меня детей отбиваете, — взрывалась Тамила. — Как пообщаетесь с ними, так они мне потом грубят. Я раскрою эту механику, как это у вас получается!»

Не всегда у Нины Григорьевны был наготове спасительный смех. Иногда она обижалась, говорила: «А провались ты вместе со своими детьми!» И уходила надолго, пока Тамила не созревала для покаяния и не приходила к ней с поклоном.

Не подводила и никогда не обижала Нину Григорьевну только ее работа. Она всегда ободряла и утешала: ты мне нужна такая, какая есть, без тебя все у меня запутается-перепутается, а ты не дашь меня в обиду. Казалось бы, что за радость в карточках, цифрах, в чужих денежных накоплениях? А радость была вовсе не от цифр как таковых, а от знания и умения. Я это знаю и умею! Отсюда и радость: я это хорошо знаю и очень хорошо умею. Нина Григорьевна никому о своей работе не рассказывала. У многих ее деятельность вызывала лишь меркантильный интерес: а какой самый большой вклад? Как будто у нее было право отвечать на подобные вопросы.