Жена и дети майора милиции

Ей предложили отпуск на выбор — очередной или за свой счет. И от того и от другого Нина Григорьевна отказалась. Через три дня после похорон пришла на работу и, смущаясь, ощутила, как ей здесь покойно и хорошо. В обеденный перерыв маленький коллектив сберкассы собирался в комнате за вешалкой, выкладывали на общий круг бутерброды и прочую снедь. В этот раз обедали молча, сочувственно поглядывая на Нину Григорьевну. И она не выдержала этих взглядов, прикрыла ладонью глаза и заплакала. Ее стали обнимать, утешать, от этого участия она разрыдалась в голос. Плач и спас ее в конце рабочего дня. Не было больше слез, выплакала и страх и боль. Сидела с темным лицом, но голова была ясная, и глаза сразу увидели грузную, нахохлившуюся фигуру, приближающуюся к ее окошку. И сразу на контроле раздался голос: «Марья Ивановна, подойдите срочно ко мне». Это контролерша позвала заведующую. Напрасно они взволновались: женщина, что медленно приближалась к ее окошку, не представляла никакой опасности. Седые с желтизной коротко подстриженные пряди торчали из-под берета, тяжелые ноги, черный плащ в ясный весенний день. Она-то по кому справляла траур? Ее сын живой. Отсидит восемь лет и вернется, еще молодым. Сейчас ему восемнадцать, а тогда будет двадцать шесть. В двадцать шесть у Сашки уже было трое детей: Василию — семь, Игорю — пять, а маленькой Чебурашке Музе — годик. В двадцать шесть лет сын этой женщины будет гол как сокол. А потом найдет себе жену, нарожает детей. Неужели не узнают они, что живут с убийцей? Не узнают. Никто не узнает. Мать родная заберет сейчас свои денежки и уедет подальше, где никто ни о ней, ни о ее сыне никогда ничего не слыхал.

— Нина Григорьевна, — это голос заведующей сберкассы, — давайте я вас подменю, а вы отдохните.

— Не беспокойтесь, Марья Ивановна. Я на работе, и кто ко мне по делу, тот мне не опасен.

Но увидела выплаканное одутловатое лицо под черным беретом, поняла, что нечем дышать, уступила свое место Марье Ивановне, ушла. Ни капли доброты не нашлось в сердце: ведь тоже мать, в таких же муках, как все матери, рожала, худому сына не учила, на преступление не благословляла. Когда шли в суде заседания, у Нины Григорьевны ничего не было в душе к матери убийцы. Их там было три матери, чьи сыновья сидели на скамье подсудимых. Скамья там или скамейка — не разглядишь, сидели загороженные, как в ложе, не глядя друг на друга. Судья спросил убийцу:

«Но почему вы стреляли, ведь ясно же было, что выстрелы вас не спасут?»

Тот ответил:

«Разозлился я, злой был, что все пропало».

А «пропало», рассыпалось в прах все их задуманное обогащение. Можно, конечно, называть, как называли это в суде, преступлением, преступными действиями, но правильней все-таки называть обдуманным желанием быстро обогатиться. Денег ребяткам захотелось, нужны они им были. Они и на суде пытались это объяснить, только их слушать не стали. А зря. Суду без всяких слов было ясно, что готовили и совершили мальчики преступление, а подсудимым это понять так и не довелось. Преступление в их понимании было совершено одно — убийство сотрудника милиции, а все остальное — так это деньги им нужны были, чего тут разбираться, свидетелей допрашивать, никто и не скрывал этого. Всем деньги нужны? Ну, уж это извините. Если бы всем нужны были, все бы и грабили. Тогда и судить было бы некого. Один подсудимый так прямо об этом и говорил на суде.