Жена и дети майора милиции

«Я знаю Лютикову Лидию Андреевну год и четыре месяца. Моя мать сдавала ей комнату, принадлежащую моему брату, завербовавшемуся на стройку Севера. В первое время Лютикова ни в чем предосудительном не была замечена. Но когда стала заведовать бельевым складом в общежитии, поведение ее резко изменилось. Стала поздно возвращаться с работы, красить губы, увлекаться модной одеждой. У нее появились высокого качества финские сапоги, а потом и шуба из коричневого каракуля. Лютикова сожительствовала со мной, была по существу моей женой, хоть и не оформленной по закону. Связь нашу нарушила по собственному желанию, без предупреждения. Ушла из дома. На мои просьбы вернуться отвечала грубой бранью. Вещей, принадлежащих общежитию, я у нее не видел, но допускаю, что кто-то ее использовал в корыстных целях. Где она отсутствовала три дня, когда не выходила на работу, я сказать не могу. Прошу, чтобы суд это у нее выяснил…»

— Подсудимая Лютикова, что вы можете сказать по поводу показаний свидетеля Антипова? — спросил судья.

Лютикова поднялась, оглядела присутствующих в зале и задержалась взглядом на Василии. Блокнот в его руках она заметила еще раньше и теперь говорила, обращаясь не к суду, а к Василию:

— Можете записать, что я хохотала после показаний свидетеля Антипова. А если мне когда-нибудь доведется, хоть в глубокой старости, увидеть этого подонка, я ему скажу, что не только я, а весь суд и свидетели в зале хохотали над его посланием. А теперь по существу. Свидетель Антипов в своих показаниях врет. Он знает, где я была три дня. И это он выкрал со склада в один из трех дней, когда меня не было, простыни и пододеяльники.

— Почему на следствии не сказали, что в недостаче подозреваете Антипова? — спросил прокурор.

— Я не подозреваю, — ответила Лютикова, — это я от ненависти так сейчас сказала. Не поймете вы меня, и никто не поймет. Мне умереть легче, чем жить с такой ненавистью.

Появились новые вопросы, суд не успевал их выяснить, и заседание перенесли на завтра.

Похоже было, что эта Лютикова заронила и в него семена ненависти. Подумать только, какой мерзавец! Написать в официальной бумаге о когда-то близком человеке: «сожительствовала со мной»! Антипов позорил весь мужской род. Василий мысленно спрашивал его: «Неужели не понимаешь, что позоришь не только себя?» Естественно, что она его ненавидит. Но лишаться свободы из-за такого типа, если даже он виноват в растрате, — это уже с ума сойти. Василий попытался представить Антипова — этакое смазливое хамло со спортивной выправкой. Привык к легким победам у женщин. И эта, со своей косой, обрадовалась ему, такому красавцу. Все положила к его ногам — и себя, и материальные ценности, за которые отвечала. А потом взяла и бросила своего идола. За что? За что же все-таки она его возненавидела? И где была три дня?

Возле парка так, что можно было войти в него и с улицы, и с парковой аллеи, стоял ресторан «Лето». Зайти — не зайти? Хотелось есть, но денег было маловато. После трудного дня, начавшегося на рассвете «там, где цвели подсолнухи», хотелось сесть на скамейку, закрыть глаза и уснуть, но голод пересилил. Он поднялся по широкому деревянному крыльцу и оказался в пустом и нарядном ресторанном зале. Скатерти здесь были белые, а занавески на окнах из голубого шелка. Помещение не отапливалось, и от всего этого бело-голубого простора веяло арктическим холодом. Раньше здесь согревались спиртным, но в этом сезоне прямо с июня спиртной дух был изгнан. Василий понял, что именно изъятие из употребления винно-водочных напитков было причиной ледяного безлюдья. Даже за буфетной стойкой никого не было. Он знал из газет, что так неприязненно был встречен во многих общепитовских точках переход на безалкогольный режим. Но одно дело прочитать и совсем другое — самому удостовериться.

Показалась официантка, молоденькая, с опустошенным лицом. Подплыла к его столу, сказала простуженным голосом:

— У нас совещание. Зайдите часа через полтора.

Она представления не имела, с кем разговаривает.