Жена и дети майора милиции

Городок Тарабиха был маленький, а станция, носящая его имя, считалась большой. Станция славилась чистотой, приветливостью своих работников и базаром. Базар, впрочем, был базарчиком, примыкавшим к перрону, размещался под навесом. Всегда здесь продавалась прекрасная домашняя снедь: горячие шаньги, пирожки с капустой, расстегаи с рыбой. Ресторан вынужден был учитывать конкуренцию и побивать базарный ряд горячими борщами, котлетами в ладонь, благоухающими чесночным духом, медовым напитком. Конечно, ресторан мог и не стараться, пассажиры дальнего следования и так бы поглотили тарелки с борщом и тарабихинские котлеты, но сложилась так называемая традиция, сложилась не одним днем и переросла в славу. Эта слава больше чем обязывала, она вдохновляла, радовала, была как бы частью не только станции, но всей Тарабихи. На станцию жители не ходили встречать-провожать поезда, сюда ходили, принарядившись, как на ярмарку, за покупками. Поезда, кроме скорых, стояли по двадцать минут, и мы уже знали, в каких составах «добрые» вагоны-рестораны. Мы влетали в них и вылетали с коробками конфет, пачками печенья, а если везло, то с банками компота и варенья, а то и с таким чудом, как майонез. Станция была праздником, радостным часом в жизни горожан, и когда вместо грузного, на протезах заведующего рестораном появилась на его месте молодая красавица по фамилии Лабуда, поначалу все оставалось так, как было. А потом пошли изменения: запретили продажу в базарном ряду приготовленных продуктов, никаких пирожков, даже сметану запретили, и ряженку, и творог, разрешалось только молоко. И картошку вареную нельзя уже было продавать. Исключение сделали для соленых огурцов. Все померкло в базарном ряду. И в ресторане тоже. В борщах вместо мяса всплывал на поверхность кусок вареного сала, котлету нельзя было поддеть вилкой, она разваливалась. Даже в вагонах-ресторанах непонятным образом все ухудшилось, печенье было каменным, шоколадные конфеты в коробках покрыты сизым налетом. Я, Любочка и Анна Васильевна решили поговорить с Лабудой. Узнать, так сказать, в чем дело. Красавица приняла нас с высоко поднятыми бровями. Казалось, она никогда не слыхала такого слова — «редакция». Мы стали ее образовывать. Мне пришлось даже «проговориться», ввернуть к слову, чья жена Анна Васильевна. Но Лабуда и на это отреагировала абсолютным спокойствием. Как мы вскоре сообразили, никакого отношения ее ресторан к нашему райисполкому не имел, он целиком был в подчинении своего железнодорожного управления. Тогда Любочка прибегла к еще более, чем я, запрещенному приему.

— Наша газета, — сообщила она, — та самая «Заря», которая печатает фельетоны. Вам известна фамилия Шубкин?

Лабуда такую фамилию не знала. И вообще мы ей надоели.

— Так что вам надо конкретно? — спросила она в конце разговора.

— Узнать и понять: зачем так поприжали базарный ряд? Кому было плохо от шанег, пирожков и ряженки?

Лабуда похлопала длинными пушистыми ресницами и наконец по-человечески поинтересовалась:

— Зачем вам это?

Мы готовы были начать свои объяснения по второму кругу:

— Понимаете, мы работаем в редакции…

— Достаточно, — прервала нас заведующая, — не надо. До свидания. Я вас больше не задерживаю.

На обратном пути нам стало нехорошо: не любим Шубкина, отвергаем его, а когда надо такую вот Лабуду привести в порядок, то вспоминаем его имя. Но быстро уговорили себя: если узловая станция вместе с рестораном подчиняется своему ведомству, то и газета у них есть своя, пусть там и разбираются со своей красавицей Лабудой. Но этот наш поход в ресторан не прошел даром, опять он столкнул меня с Шубкиным. Шла летучка, Матушкина, как уже бывало, стала петь дифирамбы мужу Анны Васильевны.

— Мне чужд подхалимаж, — говорила она, — я от чистого сердца радуюсь и заявляю: Анна Васильевна вышла замуж как по заказу нашей редакции. С каждой справкой, с каждой сводкой мы ведь горя не знаем.

И тут меня как кто дернул за язык:

— А то-то было бы хорошо, если бы еще Шубкин женился на заведующей рестораном!

Любочка, сидевшая рядом со мной, шепнула: «И то-то было бы весело, если бы взял фамилию жены». Больше никто Любочкиных слов не слышал, и только мы с ней вдвоем зашлись от смеха. Шубкин не шелохнулся, лишь коротко откашлялся, словно предупредил нас о чем-то. Матушкина первая осознала, с каким огнем мы взялись играть, и осадила наш смех грозным взглядом. Она вообще иногда напускала на себя грозный вид, но ее никто не боялся.

После летучки Шубкин спросил у меня:

— А какая польза была бы коллективу редакции от моей женитьбы на заведующей рестораном?

Смех уже давно покинул меня, и я смутилась, а Шубкин довольно громко сказал:

— Сама, наверное, мечтаешь выйти замуж, да никто не берет.

Я встрепенулась, собралась с силами:

— Ты сам, Шубкин, скоро влюбишься в меня и будешь просить моей руки.

Он не возмутился, не подскочил от такой наглости, поглядел на меня внимательно и даже, словно жалея меня, вздохнул. Я не поверила его вздоху. У Шубкина все было враньем, включая его вздохи.

9

Я все-таки накаркала. Шубкин влюбился в меня.