Жена и дети майора милиции

— Не только от любви до ненависти один шаг, но и в обратном направлении столько же, — торжественно объявила Любочка, когда я утром пришла на работу. — Шубкин шагнул! Берегись, дева!

Они смутили меня. С ума сойти. Надо же такому случиться. Бедный Шубкин. Какой бы он ни был, любовь есть любовь. Я не виновата, что у меня никаких чувств, а ему — страдать.

Когда он появился на пороге нашего отдела, лицо мое вспыхнуло жаром. Это был жар стыда и жалости. Шубкин на первый взгляд был такой, как всегда. Прошел к своему месту, вытащил из стола папку, стал развязывать тесемки. Я не глядя видела, что Любочка и Анна Васильевна застыли в ожидании. И я стала чего-то ждать. Если бы Шубкин отшвырнул в эту минуту рукопись и трагическим голосом пропел: «Я люблю вас, Ольга!» — я бы в ответ заплакала. Это были бы слезы без вины виноватого человека. Я бы ему сказала: «Любовь творит чудеса. С вами она тоже сотворит чудо. Вы станете добрым человеком, и никто никогда вас не будет бояться». Шубкин молчал, и я не выдержала, крикнула через всю комнату Любочке и Анне Васильевне:

— Выдумали и рады?!

Любочка махнула мне рукой, показала, чтобы я вышла. Мы вышли с ней в коридор, затем на улицу, и там, когда мы прохаживались туда-сюда по дощатому тротуару, Любочка подробно поведала мне об испепеляющем чувстве, которое снизошло на Шубкина.

— «Гранатовый браслет», — сказала она под конец, — вот так он полюбил тебя. — А уж в самом конце, не замечая, что убивает меня наповал, сказала: — Один человек видел его возле твоего дома. Ранним утром. Шубкин ходил вокруг твоего дома, а потом заглянул в окно. Не красней, ты здесь ни при чем.

Водрузив на мои плечи каменную глыбу чужой несчастной любви, Любочка вернулась в редакцию, а я туда уже войти не могла. Ходит по ночам возле моего дома несчастный влюбленный, а я сплю и ничего не знаю. И почему Шубкин? Даже Котя забраковал его на все сто процентов. Есть, конечно, другие. Но эти «другие» все женаты, на них даже глядеть нельзя, как объяснил мне отец Анны Васильевны. А других «других» я не знаю.

Всю ночь я не спала. Никогда я не выйду замуж. Потому что если меня кто-нибудь когда-нибудь полюбит, то это будет нечто вроде Шубкина. Ну что ж, буду жить одна, работать, потом состарюсь. И Любочка состарится в одиночестве. Но у нее хоть письма есть, она их будет перечитывать и вздыхать. К тому времени она поверит, что Инженер любил ее, а сама она была «отважным корабликом».

Когда сквозь окна стал проступать рассвет, я поднялась и вышла в сени. Сердце мое стучало, и я физически чувствовала, какое оно круглое и несчастное. Шубкин ходил где-то рядом, ему было еще хуже, чем мне. Его любовь была заключена в моем образе. А моей любви нигде не было. Я пережила, даже перестрадала чужую любовь и пришла в редакцию, свободная от вчерашних волнений. Каждый волен влюбляться в кого ему угодно. Не запрещается и жить без любви.

Любочка и Анна Васильевна ответили на мое «здравствуйте» и как по команде опустили головы, уткнулись в свои рукописи. Шубкина еще не было. Я заметила, что в комнате не просто рабочая утренняя тишина, а словно ходит волнами гнетущее молчание.

— Что случилось? — не выдержала я.

Любочка и Анна Васильевна не откликнулись. И я уже не сомневалась, что это молчание — затишье перед большой грозой.

Первые раскаты этой грозы ударили вечером, когда я возвращалась из бани. Незнакомая старушка перехватила меня по дороге, когда я шла с тазом, и попросила написать письмо какой-то Серафиме. Что-то этой Серафиме она хотела сообщить очень важное, но так, чтобы мне это сообщение осталось неизвестным. Мы сидели за черным столом без скатерти в старушкином доме, и она умолкала посреди фразы и глядела на меня с неприязнью, спрашивала: «Как же тут быть?» Кончилось тем, что я поднялась, накричала на нее: «Вы еще будете надо мной издеваться, без вас некому!» И ушла.

Первый снег сошел. Темнотища по вечерам была — глаз выколи. И так жалко мне стало себя, когда шла по скользкому тротуару, таким холодным, как у злой мачехи, был дом, в котором я жила, что ноги мои в прямом смысле туда не шли.

В темноте я не сразу разглядела, кто это сидит на крыльце, крикнула, открыв калитку:

— Кто там?

— Я, — откликнулась Зинаида.

— Сняла бы замок и вошла, знаешь ведь — без ключа замок, не закрыто.

Зинаида спустилась с крыльца и пошла мне навстречу. Я не видела выражения на ее лице. Только черные полоски бровей были наставлены на меня.

— Завтра же утром чтобы духа твоего здесь не было, — сказала она и всхлипнула. — Сегодня так уж и быть, переночуй, а утречком выметайся.

Я опешила.

— Куда же я выметусь, Зинаида? Зима на носу. Я печку переложила.

— Это не ты переложила! Это мой брат Котя переложил. От чистого сердца, без копейки все сделал. И заслужил от тебя «спасибо».

Неужели она про то, что я отвергла сватовство Коти? Такого быть не могло, но я все-таки сказала:

— Зинаида, если ты про то, что Котя сватался ко мне…

Она не дала мне договорить:

— Тебя что, убыло от его слов? Он же просто говорит. Разве преступление говорить про любовь, которой нет?