Жена и дети майора милиции

Борис Антонович встретил нас тоже с виноватым видом, и мы все трое, стараясь не глядеть друг на друга и не вспоминать злополучный кулек с мусором, сели за стол. Майка нарезала пирог, я налила в чашки чаю, а Борис Антонович, как и в первый раз, решил переложить содержимое кулька в две узбекские пиалы. Он развернул кулек, и я, стоявшая спиной к столу с чайником в руке, собравшаяся поставить этот чайник обратно на плиту, услышала позади себя наполненный ужасом Майкин голос:

— Мамочки!

Повернулась, увидела и закрыла глаза. Такого не могло быть. На белом листе бумаги, который минуту назад был кульком, лежала живописная горка дорогих конфет, каких и не было в тот день в продаже.

— Это не те конфеты, — сказал Борис Антонович, — я выбил триста граммов «Гусиных лапок», а здесь почти килограмм неизвестно чего.

Мы с Майкой уже пришли в себя и стали хохотать. При этом я приговаривала: «Пусть нам будет хуже! Пусть нам будет хуже!»

Это означало, что нам конечно же будет лучше. Вместо кулечка «Гусиных лапок» у нас большой кулек драгоценных конфет. И пора уже пировать, потому что чай стынет, и вообще мы сегодня отмечаем день рождения Бориса Антоновича, а не день ошибок и дурацких поступков продавщицы Щаповой. Я так и сказала и еще добавила пословицу, которая сама собой вспомнилась очень кстати к этому случаю:

— Сама себя раба бьет за то, что плохо жнет.

— Ты уверена, что сама себя, а не нас? — спросил Борис Антонович.

— Вы так говорите, потому что не слышали слова директора, — сказала Майка, — ее будут разбирать на собрании.

— Что там будет, я не знаю, — ответил Борис Антонович, — пока же она еще раз унизила нас.

— Унизила?! — Мы с Майкой опять засмеялись. — Пусть нас всю жизнь так унижают. Вместо одной конфеты дают десять, вместо дешевой — самую дорогую.

Борис Антонович свернул бумагу в кулек и стал складывать туда конфеты. Мы уже знали, что он понесет их обратно в магазин, и не одобряли этого. Это уже не принципиальность, а мелочность. Может, продавщица Щапова таким образом извинилась перед ним. Я же сама ей сказала: «Принесли извинение, и все?» Оказывается, не все.

— Борис Антонович, дорогой, миленький, — сказала я, — ну ее, эту продавщицу, давайте лучше будем праздновать ваш день рождения. Давайте будем считать, что это сам магазин, где вас обидели, вручил вам эти конфеты в подарок.

— Магазин не впутывай, — рассердился Борис Антонович, — меня магазин не обижал. Меня просто попробовала дважды унизить одна и та же продавщица. Но я долго живу на свете и знаю, что самое большое унижение как раз так и выглядит пышно, привлекательно, как эти конфеты. Продавщица ведь уверена, что ни вы, ни я не принесем их обратно.

— Если это действительно так, — сказала я, — она во мне и Майке не ошиблась. Мы бы их действительно не понесли обратно.

Я сказала правду. Не так уж и нужны мне были эти дорогие конфеты, но я обрадовалась, что достались они нам задарма.

— Почему я была готова присвоить эти конфеты? — спросила я Бориса Антоновича.

— Ты очень точно выразилась, — ответил он, — именно готова. Подготовилась. Тебя ведь никогда не унижало, что ты три раза в неделю ходишь плавать в заводской бассейн, и только на том основании, что у твоей подруги на этом заводе отец работает главным инженером? Что-то еще делаешь неположенное, что-то еще берешь не по праву, и вырабатывается привычка. И тогда Щапова бьет без промаха.

Он, конечно, преувеличивал, сгущал, но что-то было в его словах, о чем я не думала раньше.

— Пойдем, — сказала я Майке, — отнесем эти конфеты, успокоим его душу.

Мы уже не бежали, как раньше, а тянулись, еле переставляя ноги, отодвигая ту минуту, когда опять увидимся со Щаповой. По дороге Майка сказала:

— Ты спроси у него как-нибудь поаккуратней, может, и моя любовь к Павлуше унижение?

— Нет, — отказалась я, — о любви он уже, наверное, все забыл. Унижение в любви человек должен чувствовать сам.

Кажется, в первый раз я ей не подпевала.

БЕДНЯЖКА

Относился он к ней свысока: с друзьями не знакомил, встречался за городом. Доезжал на автобусе до конечной остановки, а там она уже стояла. Сама подсказала для встреч это место: «Давай завтра встретимся в четыре часа на конечной остановке тринадцатого автобуса. Там красиво, там лес». Они были тогда всего несколько часов знакомы, и он ничего на это не ответил. А назавтра сел в автобус и приехал. Не был суеверным: номер тринадцать так номер тринадцать, не боялся. Лето только начиналось, был тихий, запоздалый июнь с клейкой светлой листвой на деревьях. В городе листва уже припорошилась пылью и не казалась такой по-детски веселой и ясной. Любка говорила:

— Ну посмотри, какая смешная сосна. Как будто собаки все-таки ее настигли и потрепали.

Он тогда еще не привык к ее речам и спросил:

— Какие собаки?