Жена нелегала

Свою беззаветную любовь, вот что! А этого разве мало? Ей почему-то казалось, что никто не может так его любить, как она. Нет, все они могут, конечно, безумно хотеть его сильного смуглого тела, его рук, его глаз. Но полностью забыть себя ради него — способны ли? Раствориться в нем целиком, без остатка? Быть готовыми на любую жертву разве они могут?

На любую жертву? А ты, спросила она сама себя, на любую готова? Если быть честной — на любую-то на любую, но не на всякую. Есть исключение, одно-единственное. Делить она его ни с кем не может, вот в чем дело. Прыгнуть ради него в огонь, в пропасть, жизнь за него отдать — это запросто, никаких проблем или сомнений. Но вот поделиться Карлом с другой женщиной — вот это почему-то невозможно.

Но разве это не эгоизм? Если уж быть совсем последовательной, то, может быть, надо смириться, закрыть глаза, раз уж ему это так надо! Ведь вполне возможно, что она, Джули, не может его до конца удовлетворить, как ни старается. Ведь Карл неутомим, ненасытен, а она? Она только притворяется сексуальной хищницей, нимфоманкой, чтобы ему угодить. Нет, секс, конечно, приятная вещь, по крайней мере с ним. Но он, секс, вообще-то, важен ей не сам по себе, а лишь как средство любить его, как средство делать его счастливым. Ну, и себя, соответственно, тоже. Потому как ее главное счастье — видеть, что ему хорошо с ней. Но в таком случае, если уж он так устроен, если ему ее недостаточно… то… может… зажать себя, не давать волю воображению, не думать, глядеть в другую сторону. Попросить только, чтобы он делал это как-то… дискретно. Тактичнее, незаметнее, вот и все. Как Рита говорит: того, о чем я не знаю, в природе не существует.

Но нет, не получится. Душит жаба-ревность, атавизм чертов, о, как она давит, как горло сжимает, так что невозможно делается дышать. Жить с ней невозможно, лучше уж тогда… Отравиться, например. Наглотаться какой-нибудь гадости едкой. Чтобы выжгла все нутро, но вместе с проклятой жабой.

Хотя это величайший грех, конечно. При том что она не очень религиозна и в церковь ходит по праздникам, да и то тетя Фиона ее в основном заставляет… Но это она понимает — какой это тяжкий грех. С другой стороны, что ей адское проклятие, когда ее ад вот он — уже здесь, на земле? Если такая мука — его делить? С уродкой Венемюнде. И со всеми другими.

Еще и фамилия-то какая противная… Графиня, наверно, какая-нибудь, ко всему прочему. Высокомерная, надменная, спесивая, как все они, аристократы.

Ой, боже, что за глупости лезут в голову! Но это все от шока, от неумения себя вести в такой ситуации. И посоветоваться не с кем абсолютно, не с тетушкой же.

И все-таки Джули с горя и отчаяния отправилась к тетушке. И та, конечно, ни секунды не колебалась: немедленный разрыв, нельзя давать себя так унижать, так оскорблять, так низко обманывать! И развод — как можно скорее, пока еще не поздно. Пока у нее еще есть шанс создать нормальную семью!

А как же любовь? А как же ребенок, в конце концов! Шанталь обожает отца. Да и она, Джули, даже представить себя не может с другим мужчиной, да ни за что на свете!

Это все только кажется так, это все пройдет, и Шанталь лучше не иметь никакого отца, чем такого бродягу с непонятной профессией, шатающегося по всему свету.

Джули спорила яростно, шипела на тетушку, в конце разговора они совсем разругались, и она впервые в жизни ушла, оглушительно громко хлопнув дверью.

Но придя домой, сделала почему-то ровно то, что тетушка советовала, а именно: положила омерзительные фотографии на видном месте на кухне, куда Карл обязательно придет налить себе чаю, когда вернется поздно вечером из города Ват, где он снимал какие-то показы мод на фоне римских развалин.

Долго укладывала спать Шанталь, которая все время спрашивала: что с тобой, мамочка, и от этого очень трудно было не разреветься.

Вернулась на кухню, хотела уничтожить снимки, но в последний момент опять передумала. Добавила к ним записку: «Займись с утра девочкой. Меня не будет».

Хотела позвонить тетке, помириться напоследок. Но раздумала. Вдруг тетка догадается?

Заперлась в спальне, забралась в постель, перемешала все снотворные, какие только у нее были, проглотила. Вкус был отвратительный, ни на что не похожий. А потом долго ничего не чувствовала — ни боли, ни тошноты, ничего вообще, как будто все органы чувств атрофировались. Лежала в темноте, не чуя себя, и только тихо скулила, а потом забытье все-таки надвинулось откуда-то, одолело ее, скрутило и погрузило в мутную черноту.

8