Жена Пилата, или Тайна прокуратора

— Ее грех не так уж велик — это не то, чтобы она позволила угаснуть священному огню. Неужели она заслуживает такой мучительной смерти? Разве нельзя избрать какую-нибудь быструю кару? Например, сильный удар. — Я замолчала, сердце у меня вырывалось из груди. — Вы могли бы разрешить ей самой лишить себя жизни.

— Дорогуша моя, — он устало вздохнул, — ты знаешь не хуже меня, какое полагается наказание. Достаточно того, что у нее будет тихая, бескровная кончина. А Квинтия Аттика засекут до смерти.

Тиберий взял клочок папируса со стола, заваленного свитками, быстро нацарапал на нем несколько слов — он должен был служить пропуском — и вручил его мне. Все это он проделал в исключительно любезной манере. Он что — насмехается надо мной? Впрочем, какое это теперь имеет значение?

Мои носильщики доставили меня прямо к атриуму Весты. Там служитель проводил меня в комнату Марцеллы, небольшую, но уютную и светлую. Сестра сидела за письменным столом, на котором стоял букет фиалок, и что-то писала.

Когда я вошла, она перестала писать и удивленно посмотрела на меня. Потом вскочила, опрокинув стул, и бросилась ко мне. Мы обнялись.

— Я пыталась, но все напрасно, — сказала я с дрожью в голосе. — Тиберий был непреклонен. Никакие доводы на него не действовали.

Марцелла широко открыла глаза:

— Ты ходила к Тиберию? Святая Веста! О чем ты думала? Ты не знаешь, на что он способен? Он ненавидит всех, кто имеет хоть какое-то отношение к Германику и Агриппине. Только Фортуна спасла тебя, когда не стало родителей. Если бы ты жила в Риме...

— Пилат постоянно твердит то же самое. Но что толку? Нельзя упускать ни малейшего шанса. Тиберий по крайней мере разрешил увидеться с тобой. Я думала, ты в тюрьме.

— А зачем? Куда я денусь?

— Теперь я вижу.

— Другие весталки очень добры ко мне. — Марцелла показала рукой на цветы. — Они, наверное, будут скучать по мне. Я как раз писала тебе письмо. Ты получила бы его завтра после... — У нее впервые дрогнул голос. — Квинтий. Я хотела написать и ему.

Я с горечью покачала головой.

— Неужели? — Марцелла побледнела как полотно. — Бедняга. Он был таким сильным и красивым.

— Ты тоже, Марцелла. Я не знаю никого, кто мог бы сравниться с тобой в жизнерадостности.

— Но я не жила, пока не встретила Квинтия. Я пыталась принести здесь максимум пользы, иногда делала глупости, играла с маленькими девочками, старалась облегчить им жизнь в этих стенах. Научила чему-то старших подруг, стремилась наполнить радостью их будни. — Озорная, хорошо знакомая мне улыбка на мгновение озарила ее лицо. — Но разве это жизнь? Она не по мне. Я готовилась к чему-то иному. Мы не созданы для спокойной жизни в этом мире. И, полюбив, мы обречены на страдания.

— И даже на смерть?

— Если так будет угодно судьбе.

Я в изумлении посмотрела на Марцеллу:

— Ты ни о чем не сожалеешь?

— Мне жаль, что нас увидели. Это случилось бы рано или поздно. Пусть лучше бы поздно.

В этот момент вошла весталка с покрасневшими от слез глазами и сказала, что мне пора уходить.

На следующий день я сидела подле Марцеллы, лежавшей на похоронных носилках, словно она уже умерла. Я держала ее за руку все время, пока траурная процессия двигалась по улицам Рима. Пилат с выражением скорби на лице ехал на лошади рядом с нашей повозкой. Сразу же за нами следовала колесница, где находилась Агриппина с дочерьми. К счастью, Калигула и Ливия избавили нас от своего присутствия — они проводили зиму на Капри.

Я ожидала услышать насмешки и издевки, но толпа, как ни странно, молчала, очевидно, захваченная необычностью происходившего. Люди стояли с серьезными лицами вдоль дороги, ведущей к Злодейскому полю у Коллинских ворот. Хотя меня утешало, что нашим родителям не довелось пережить ужаса прощания с дочерью, я знала, что они гордились бы ею, как и я.

Люди восхищались мужеством Марцеллы, спокойно лежавшей на похоронных носилках, с восковым лицом, без слезинки в ясных очах. Ее холодная как лед рука за все время ни разу не дрогнула. По прибытии на место не проводилась никакая церемония, не выполнялись никакие торжественные обряды, не исполнялась погребальная песня.

Быки, тащившие повозку, флегматично стояли, когда Марцеллу подняли с похоронных носилок. Она медленно, без посторонней помощи и с большим достоинством направилась к свежевырытой могильной яме рядом с воротами. Не полагалось никаких прощальных объятий, лишь последний взгляд на меня и улицы, на траву, на которую выпала утренняя роса. Солнце только что встало. День будет ясный. Марцелла провела рукой по большому кусту герани, росшему у каменной стены. На мгновение ее пальцы задержались на бархатистой поверхности листа. Сердце мое разрывалось на части, когда я наблюдала, как Марцелла повернулась и начала спускаться в небольшое углубление, достаточное, чтобы там поместились ложе и стол. На нем оставили масляную лампу и немного хлеба, воды и молока.