Жена самоубийцы

Вопреки моему желанию, мне тоже открылся новый мир, мир самоубийцы, только был он столь пугающ и чужд, что я могла лишь смотреть в приоткрывшуюся щель, едва сдерживая крик ужаса… Когда мы приехали в госпиталь, мать Седрика побежала в палату и впала в истерику: она то плакала от страха за жизнь сына, то смеялась от счастья, что он остался жив. Я же стояла поодаль, оторопев, разглядывая бесцветное, решительное лицо своего супруга. В тот момент я поняла, что глубоко заблуждалась, считая, что он прост и понятен. Я не знала Седрика и боялась узнать его по-настоящему.

Мы приехали домой, и романтическая пелена стала спадать с моих глаз. Вдруг в ином свете стали вспоминаться его нередкие замечания о скоротечности жизни и судорожная жажда впечатлений. Мне даже стало ясно, почему он выбрал меня в спутницы жизни. Ведь больше, чем Седрика, я любила жизнь, возможности, которые она предлагала. Я любила людей, считая каждого из них могущественным творением природы, единством тела, разума, красоты. Индуисты называют такую любовь тришной. Говорят, что она живет в каждом человеке и нужно лишь только разбудить ее. И если это было правдой, то я должна была помочь Седрику осознать то, что чувствовала сама, остановить убийственный механизм, запущенный в его сознании. И я решила, что остановлю его, чего бы мне это не стоило. Я задумала посвятить этому всю свою жизнь, если понадобится. И я приступила к действиям. Мольберты были убраны, картины проданы, я закрыла студию, она больше не была мне нужна. Вдохновение послушно покинуло меня, а следом и друзья, которые приняли мой поступок за предательство. Мне было все равно. Жизнь мужа была важнее любого творчества, деятельности и соратников.

Седрик хорошо обеспечен, и мы могли жить не работая долгое время. «Мы не настолько бедны, чтобы чистить горячий картофель», – так, кажется, говорила его мать в таких случаях. Мы могли бездействовать сколько бы ни пожелали, и я приняла на себя бремя заботы о моем муже так же безропотно, как монахини принимают подброшенного, забытого миром, дитя. Я перестроила весь ход нашей жизни, чтобы создать условия для отрадного существования, в котором не было бы тревог и волнений, присутствовали лишь самые близкие и приятные люди и несли бы в дом только радость. Я считала, что теперь стоит лишь подождать, и дьявольская одержимость, нависшая над его душой, просто исчезнет. Какое-то время моя методика действовала. Седрик постепенно возвращался к жизни, чаще улыбался, и временами мне казалось, что мы и вовсе выдумали весь этот ужас, но вдруг новый всплеск меланхолии затягивал горизонт его души, и тогда он становился угрюм и раздражителен. Я понимала, что с каждой такой переменой его засасывает все глубже в пучину безнадежности, и осознала, что нужно что-то менять.

В один из дней я увезла Седрика в Авиньон, в их фамильное шато. Стройные ряды виноградников и ужин в одно и то же время должны были благотворно подействовать на нас обоих. Плодоносная земля, свежий воздух и отлаженная деревенская жизнь просто не могли не выправить сбившийся ритм его сердца. Дом был очарователен. Высокие потолки, домашняя библиотека, конюшня и винокурня. Каждый вечер мы собирались у камина, пили молодое вино и болтали о том, о сем. «Было бы чудесно родить и вырастить здесь ребенка», – думалось мне. Седрик помогал бы с виноградниками, я ухаживала бы за садом, следила за домом. Но природа будто позаботилась о том, чтобы поврежденные, нацеленные на саморазрушение частицы Седрика не прошли дальше, не продолжили свое существование в новом человеке. «Почему во мне не зарождается новая жизнь, – спрашивала я себя. – Ведь мы муж и жена, и делаем все, что нужно!»

Я хотела надеяться на лучшее, но все равно жила со смутным предчувствием беды. Его не могла изгнать ни пестрая атмосфера театрального фестиваля, ни туристы, каждую неделю приезжающие в шато, ни сбор урожая. Я была словно лиса с обострившимся нюхом – всегда настороже, всегда наготове. Я научилась узнавать настроение Седрика по звуку его шагов, а по тембру голоса могла уловить расположение духа, я выучила наизусть микроскопические оттенки его мимики и жестов, стараясь выявить в них нервозность или тревогу. И если мне это удавалось, я не отходила от него ни на минуту. Как мать, впервые услышав крик своего младенца, в мгновение ока настраивается на эту частоту и навсегда запоминает ее, чтобы узнать из сотен других, я настроилась на ненадежную частоту своего мужа, ни одного трепетания которой нельзя было упустить, чтобы не случилось непоправимое. И беда не заставила себя ждать.

Тем утром мы нашли Седрика без сознания. Он не убрал бутылек со снотворным, из которого выпил все таблетки. Мы вызвали врача, по счастью он жил недалеко и смог приехать через пятнадцать минут. Он успел промыть желудок и спасти моего мужа, а я считала нерастворившиеся таблетки, глядя в желтую пенистую жижу, которая выталкивалась наружу из его желудка. И с каждым толчком я ощущала, что бессилие все больше завладевает моей сущностью.