Жена Синей Бороды

Федор вышел из-за стола, прошел по коридору. У двери в свою комнату остановился, стараясь унять сердечную дрожь. Как он затрепетал, однако, когда только мысль о приезде Лизы посетила его. Не забыл! По-прежнему любит. Но это пройдет…

Пройдет! Егоров стукнул кулаком по двери. Дверь отворилась. Показалась знакомая обстановка: дубовая кровать, стол, комод, прикрытый самосвязанной салфеткой. Федор вошел, присел на стул, он не любил его - жестко, узко, - но сегодня он кресла не достоин, надо же, нюни распустил, как младенец.

Он ополоснул лицо, разделся, по-прежнему в раздумье лег. Нонна тяжело вошла в комнату, поставила на тумбу свечу.

- Помолимся. - Тон ее был непреклонным: вечерняя молитва для жены - обязательный ритуал.

Федор встал с кровати, опустился на колени рядом с Нонной, наклонил голову и зашептал. Слов не смог бы разобрать никто, кроме Господа, да и он, скорее всего, не обратил бы внимания на это монотонное бормотание. Егоров читал выученную в детстве молитву, но то и дело сбивался и начинал страстно выдыхать: «Помоги, отче, забыть ее, помоги, помоги…»

Когда молитва завершилась заветным «аминь», когда Нонна разоблачилась, когда вместо серого панциря на ней оказалась белая хлопковая рубаха до пят, когда скрип кровати оттого, что на нее взгромоздилось девяностокилограммовое тело, затих, Федор очнулся от мрачных мыслей, привлек жену и сухо поцеловал в губы.

Егоров спал с женой редко, но не потому, что сам этого не хотел, просто то ему было некогда, то ей нельзя, то посты, то критические дни. А вообще Федор любил это дело, хоть и давалось оно им поначалу с трудом. Кто бы посмотрел на них в их первую брачную ночь - жених нецелованный цветок, невеста перезрелая груша, но оба полны желания положение исправить и стыда за то, что никто не может решиться сделать первый шаг. Однако получилось!

С тех пор Федор этих редких ночей ждал. Хотя Нонна могла бы разочаровать кого угодно, для Егорова же ее испуг, покорность, стыд были как бальзам на рану. Почему? Да потому, что он никак не мог отделаться от впечатления, что Нонна копия Алевтины. Та же сухость, неулыбчивость, строгость, набожность, те же черты некрасивого, грубого лица. Иногда Федор даже пугался ее застывшего взгляда, и в его памяти всплывала бабка, и детские страхи оживали вновь. Тогда он, проклиная себя за трусость, мчался из дома и сидел где-нибудь до тех пор, пока наваждение не пройдет. А вот ночью все было по-другому. В кровати он был хозяином, повелителем, победителем, наконец. Все страхи исчезали, когда на ее лице проступала покорность, тело становилось податливым, взгляд потухшим, а уж если ему удавалось каким-нибудь неловким движением причинить ей боль и слезы выступали на ее бесцветных глазах, Егоров испытывал небывалое наслаждение.

…Проснулся на следующее утро Федор рано, впрочем, как всегда. Быстро оделся, выскользнул из комнаты, стараясь не разбудить жену, наскоро перекусил - и в Ольгино. Он понимал, что его каждодневное присутствие на стройке не обязательно, но не мог позволить другим испортить свое детище - Федор не доверял никому, даже именитому московскому архитектору.

Мельницу Егоров решил возвести на насыпном берегу Сейминки, дабы речные воды, на случай неполадок с паровым котлом, смогли питать фабрику силой. Фундамент основного здания покоился на дубовых кряжах, прочных, почти вечных. Само оно, внушительное, кирпичное, четырехэтажное, с высокой остроконечной крышей и длинной трубой, должно было вместить в себя все производственное оборудование, что было внове: на мельницах деда и других промышленников такой компактности не было, а вот Федор решил разместить слесарный, выбойный, зерноочистительный цеха в соседстве с турбинным и машиннокотельным отделениями. Вот так-то. Мельница еще не была достроена, а он ею уже гордился.

В Ольгино он прибыл часам к одиннадцати. К этому времени работа кипела вовсю: подвозились стройматериалы (дерево из близлежащего леса, кирпич с завода по соседству), готовилась известь, распиливались бревна. По площадке бегали взлохмаченный архитектор, злой инженер, крикливый нарядчик, стояли пыль столбом и непрекращающийся шум - буханье, вжиканье, стук и скрежет.

Федора эта суета не обманула, окинув пристальным взором стройку, он понял, что рабочие хоть и делали свое дело, но с ленцой, без азарта, а выглядели при этом смертельно уставшими, словно всю ночь не самогон пили, а собственноручно мололи зерно.

- Чего прохлаждаемся? - рявкнул Егоров на одного из работяг, который прилег на солнышке и курил самокрутку.

- А? - Мужик вскочил, встал по струнке и, смущаясь, произнес: - Дык, Федор Григория, кирпич кончился. Обоз в двух километрах отсюда в грязи застрял, не дождемся.

- Вот паршивцы! - Егоров пихнул мужика и понесся в глубь стройплощадки. Работяги, как увидели хозяина, тут же заработали шустрее, мужики его смертельно боялись, хоть и обзывали за глаза «салагой».

- Где каменщики?! - заорал Федор на прораба.

- Вон сидят под дубами, делать-то им нечего, кирпич не…