Жена султана

На это я могу только кивнуть. Мы пьем чай. Торговец заваривает его сам, с неторопливой тщательностью человека, которому приходится сосредоточиться на непривычном деле, а я объясняю, зачем пришел. Глаза Даниэля скрыты веками, взгляда не поймать, пока я рассказываю, что Исмаилу нужен доктор-европеец, лечивший больных чумой в Риме, Париже или Лондоне.

— Таково желание султана.

— И я должен найти врача. Или принять последствия.

Торговец задумчиво поджимает губы. Потом, помолчав, говорит:

— Почему ты это делаешь, Нус-Нус?

— Что?

— Продолжаешь служить Мулаю Исмаилу. Он же, скажем прямо, безумен.

Затылок мой начинает покалывать от жара, словно стена, к которой я прислонился, может за мной следить. Видя, что я не нахожусь с ответом, Даниэль грустно улыбается.

— Сказать правду — это измена, да?

Он подается вперед и легко касается моего колена. Я что, неверно понимал его интерес ко мне все эти годы? По всему городу живут мужчины, у которых есть жены и дети, с виду все пристойно, а в медине они держат мальчика для утех.

— Нус-Нус, послушай. Я прежде видел города, пораженные чумой: я вырос в Леванте. Все ее боятся, и правильно делают, но чума, как война — она дает многие возможности. Когда приходит чума, появляется и большая свобода передвижения, текучесть, даже хаос. Человек может исчезнуть, не боясь преследования, — его голубые глаза смотрят цепко. — Выбирайся, пока можешь. Уходи из Мекнеса, уходи от безумного султана. Пусть ты евнух, но невольником тебе быть необязательно. Ты умен, воспитан, образован. Ты легко найдешь работу где угодно. Я бы тебе помог, у меня есть знакомые в Алжире, в Венеции, Лондоне, Каире, Сафеде, Хеброне. Такие же купцы, как я, торговцы и деловые люди, они оценят человека твоих дарований — ты бы мог добраться до любого из этих городов и начать новую жизнь. У Исмаила слишком много забот, он не хватится одного беглого невольника. Беги, пока можешь, а то потом всю жизнь будешь жалеть.

Я могу лишь смотреть на него, как дурачок. Он, конечно же, прав. И я достаточно повидал тот мир, о котором он говорит, текучий мир большой торговли, где редко задают вопросы о происхождении. Я часто мечтал сбежать из-под ярма Исмаила, от Абдельазиза, от Зиданы, от жутких заговоров и вражды при дворе; но с серьгой невольника в ухе, с моим цветом кожи, без денег, связей и друзей я бы не ушел далеко, я знал, кто-нибудь непременно воспользовался бы возможностью вернуть меня хозяину и заслужить его милость. Но сейчас, сейчас, во времена хаоса, я, пожалуй, мог бы сбежать, стать писцом, переводчиком, посредником… я внезапно чувствую легкость, словно возможность лишает мое тело веса. А потом сердце напоминает мне: я никуда не могу уйти без Элис.

Я не слежу за лицом, и Даниэль читает по нему мой ответ.

— Ты слишком предан.

— Меня здесь держит не то чтобы преданность.

— Что тогда, страх?

— И не он.

— А, тогда любовь.

Сердце мое поднимается к самому лицу, и я пытаюсь его побороть.

— Любовь, — признаюсь я в конце концов.

Даниэль аль-Рибати смотрит на меня с печалью.

— Кто бы ни держал тебя здесь, пусть поймет, какая удача — завладеть таким верным сердцем.

— Она не знает — я не говорил.

— Ах, Нус-Нус, безответная любовь жалка. Хотя бы откройся и посмотри, что она ответит. Может быть, она уйдет с тобой, а если нет, ты получишь ответ и сможешь уйти один.

— Хотел бы я, чтобы все было так просто, — с жаром говорю я.

— Любовь — это всегда просто. Это самая простая вещь в мире. Она все перед собой сметает, прокладывая прямую ровную дорогу.

Я невесело улыбаюсь.

— Как хорошо я это знаю. Она проложила прямую ровную дорогу сквозь мое сердце.

— Надеюсь, она того стоит, Нус-Нус. Ты хороший человек.

— Хороший? Меня иногда переполняет такой гнев и страх, что я кажусь себе последним грешником в мире. А человек ли я…

— Отрезав два кусочка плоти, этого не изменишь, не так все просто.

Он упирается ладонями в колени и встает.

— Идем, посмотрим, дома ли доктор Фридрих.

Мы идем лабиринтом пустынных улиц. Торговец двигается решительно и живо, размахивая руками, его одежды развеваются, кожаные башмаки хлопают по брусчатке. Он не снимает их, даже когда мы проходим мимо главной мечети — это незаконно, его бы за это побили, будь на месте стражники. Но город вновь захватили его подлинные жители: дикие звери и чернь; все прочие или бежали, или погибли. Я иду за Даниэлем, на два его шага приходится один мой, птичья маска болтается у меня на руке, и я чувствую себя более свободным, пусть всего лишь в уме.

На улице за главным базаром Даниэль сворачивает сперва направо, потом налево, а потом останавливается перед пыльной дверью с железными заклепками. Облупившаяся краска на ней — лишь призрак былой синевы. Даниэль громко стучит, мы ждем. Стоит тишина, никто не выходит. Моя новая надежда на лучшее начинает угасать.

Звук приближающихся шагов, громким эхом отдающийся на пустой улице, заставляет нас обоих обернуться. Из-за угла показывается одинокая фигура — высокий мужчина в плоской, круглой черной шляпе. Ни капюшона, ни тарбуша, ни тюрбана — стало быть, не марокканец.

Торговец делает шаг вперед.