"Женевский" счет

Латыши-стрелки относились к России не как ко второй Родине. Люди, города, деревни оставались для них чужими и чуждыми (нет, не политически чуждыми). Они чувствовали себя выше во всех отношениях. Они не понимали русских, не давали себе отчета в том, отчего здесь именно такая жизнь и такие нравы. В общем, относились к нам как людям второго сорта. Это помимо воли бросается в глаза, когда читаешь воспоминания Брюса Локкарта, особенно в описании его заключения в Кремле. Охранники-латыши говорили с ним не таясь.

По-своему это похоже на замечание Ленина о том, что в России дело можно доверить лишь еврею, русский подведет по расхлябанности, необязательности, а то и склонности к выпивке. Это вплотную перекликается и с его печально знаменитым высказыванием о том, что русские — плохие работники. Нелепость этого очевидна. Кто ж, кроме русских, мог построить мощное Российское государство?..

Не щадит русских и Радек (Зобельзон). Вот впечатления Локкарта от ряда встреч с этим «делателем» революции:

«Он не щадил никого, даже Ленина и, во всяком случае, не щадил русских. Когда мир был ратифицирован (в Брест-Литовске. — Ю. В.), он чуть ли не со слезами восклицал: Боже! Если бы в этой борьбе за нами стояла другая нация, а не русская, мы бы перевернули мир.

Он… считался опаснейшим пропагандистом из всех возникших из большевистского движения».

Тут будет уместно вспомнить об отношении последнего русского самодержца к своим подданным. Локкарт предоставляет нам и такую возможность, повествуя о приеме Николаем Вторым московского городского головы Челнокова.

«Затем царь стал расспрашивать Челнокова о положении в Москве. Городской голова заметил, что там нет топлива и ощущается недостаток продовольствия вследствие плохой работы железных дорог и что при сложившихся обстоятельствах приходится считаться с возможностью волнений в течение зимы. Император ответил, что, если народ мерзнет и голодает, к нему нельзя быть слишком суровым, даже если он прибегает к насилию. Затем он с подозрением в голосе спросил, не преувеличивает ли городской голова.

Челноков ответил — нет.

Тогда царь заметил:

— Все, что я смогу сделать для смягчения этого положения, будет сделано».

Ежели вспомнить, какие несметные сокровища отдавал Ленин на организацию и нужды Коминтерна (об этом дальше) в дни, когда гибли от холода, болезней и голода миллионы людей, то разница, так сказать, в подходах более чем приметна.

Вождем и вождями народа могут быть люди, растворенные в народе, плоть от плоти народные, — иначе они лишь голые захватчики власти, холодные экспериментаторы или просто усмирители…

Вообще в воспоминаниях Локкарта, бывшего тогда в самом пекле революции, ощущается определенная подавленность от того количества евреев, которое он вдруг увидел в руководстве страны и партии. Особенно это ощутимо в сцене первого дня работы V Всероссийского съезда Советов в Большом театре. Причем каждого здесь он знает: слушал, говорил, спорил…

Положение Гельфериха в Москве оказалось «недостойным и совершенно невыносимым». В первое посещение Чичерина посланцем из Берлина было условлено, что вручение верительных грамот Свердлову состоится в понедельник, 5 августа. Однако вскоре позвонил Чичерин и от имени советского правительства просил об отсрочке. Гельферих решил: это самое правительство «боится взять на себя ответственность за мою поездку из дому в Кремль».

В один из дней под окнами виллы в Денежном переулке раздались выстрелы; часы показывали одиннадцать вечера. Гельфериху доложили, что была попытка сбить латышский пост у садовой калитки. В полночь нападение повторилось и снова оказалось отбитым. Латыши свое ремесло знают.

«Советское правительство, — писал Гельферих, — имело все основания считать свое положение опасным, поскольку его вооруженные силы в Москве были тогда слабы, а настроение населения апатичное, колеблющееся (ничего, от колебаний его удержит красный террор, скоро все зашагают в ногу и в нужном направлении. — Ю. В.). С целью оградить себя от внешнего врага оно было вынуждено отправить почти все латышские полки на фронт. Даже моя латышская охрана, прикомандированная ко мне совершенно определенно, была снята без всяких разговоров и заменена довольно подозрительными на вид красноармейцами. Страдания населения от недостатка средств к существованию доходили до крайности. В Москве царил настоящий голод. Хлеба вообще больше не было. Хлеб для персонала немецкого представительства доставлялся нам нашим курьером из Ковно. Сильнейшей опорой большевистского правительства в те времена служило, хоть и бессознательно и не намеренно, германское правительство…