Женись на мне (сборник)

– Нет! Если уж прятаться, то я поеду с тобой! Одного не пущу! – Она лихорадочно соображала. – Поедем к тетке в деревню! В такой глуши, да еще у сестры твоего отца, тебя никто не будет искать.

Он, кружа по комнате, только покачал головой:

– Ну, что ты, мама! В деревне теперь каждый человек на виду. Сразу заложат. Или милиция сразу найдет. У меня же ведь нет никаких документов. Не в подвале же мне у тетки сидеть всю жизнь.

Она обрадовалась:

– Конечно, в подвале! Ты не беспокойся, я тебя все равно прокормлю! Несколько лет посидим, а потом как-нибудь… Потом уже забудут. Я в какой-то книжке читала… – Она говорила, сама себе веря, словно в бреду, – что какой-то предатель после войны в подвале сидел. Двадцать лет! Ну а у нас сейчас меньшего срока хватит.

Сын остановился. Серьезно посмотрел на нее.

– То был предатель. А я убил козла, но никого не предавал. И в подвале сидеть не хочу. Я попробую пробраться через границу. Сначала в Белоруссию или в Прибалтику, а потом куда-нибудь в Польшу… Мне все равно. Буду бродячим художником для начала. А потом как-нибудь куплю какие-нибудь документы. Я тебе обязательно подам знак. Ты только будь внимательна. Я тебе пришлю письмо с красными рыбами…

Она присела на диван, и ее брошенные руки устало повисли по бокам беспомощного тела.

– Это все фантазии, деточка. Это чепуха. Это совсем не годится.

Он уже доставал из шкафа свои прошлые вещи.

– Другого выхода нет. – Он улыбнулся ей своей детской улыбкой. – Может, ты дашь мне женское платье?

Ей пришел в голову яркий день, край стола, банка с прозрачной водой и лиловый цветок в горшке. Надо же, в Сицилии рыбы означают несчастье.

– Знаешь что? Куда ты сейчас пойдешь? Уходить нужно с рассветом. Когда откроют метро. Причем садиться не на нашей станции. Ты лучше помойся сейчас, потом поешь. Поспи. А в пять часов я тебя разбужу.

Он с сомнением посмотрел на нее, но ее голос, казалось, его успокоил. Мать встала и пошла снова готовить ему ванну. Пока он мылся, она складывала ему в кухне сумку. В комнате было тихо. Она еще слышала, как он, выйдя из ванной, ходил возле своего стола, зачем-то открывал ящики. Потом затих. Она думала, он уснул. Но когда вышла из кухни, увидела, что он сидит, рассматривая свои рисунки – копии, эскизы, то, что когда-то подавал на какие-то конкурсы, и столько печали и беспомощности было во всей его фигуре, в посадке головы, что она поняла: ее умный мальчик не может и сам поверить в ту ерунду, которую тут ей наговорил. Он говорил в утешение, чтобы она надеялась и с этим жила. Она подошла и обняла его. Сложила рисунки в папку. Придвинула подушку ему, уложила. Накрыла одеялом и сама легла рядом с ним. Он вдруг заснул. Очень быстро, как маленький. Она почувствовала, как расслабилось его тело, как вдруг мелко дрогнула нога – у него с самого раннего детства часто дрожали во сне ноги, и одна рука вдруг потянулась вверх и инстинктивно натянула на голову одеяло. Мать поднялась и с похолодевшим сердцем посмотрела на сына. Она смотрела и представляла себе казарму, и много-много других, чужих и сильных тел, которые тянутся к лежачему телу ее сына, и как он защищается от множества этих чужих рук и ног, и как эти чужие и враждебные тела, ноги, головы и руки кромсают и калечат скрюченное под эфемерной тканевой защитой тело ее родного мальчика… И серая толстая грубая ткань вдруг начинает пропитываться темными, тяжелыми пятнами и сжиматься в крошащийся комок, и разрушаться, и превращаться в прах…

Мать встала так быстро, как могла, чтобы не разбудить Сережу. Прошла снова в кухню. Как спасти сына? Что может быть для него впереди? Сначала трибунал, а потом тюрьма. Он не виноват и не мог убить просто так. Но он убил, и другая мать тоже будет требовать справедливости. И спасенья нет.

Она заплакала от бессилия. Где же ты, бог? Где справедливость? Жить без него? А зачем?

Жить без него… Эта мысль показалась ей чудовищно глупой в своей нелепости. Она не будет жить без него! Солнце, воздух, весь мир для нее существует только вместе с Сережей, в преломлении его жизни и неотделимо от ее собственной.