Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— Как «совсем»?

— Надо так. Думаешь, то, что мы с тобой делаем, — это главное?

— А что?

— А то! Нельзя здесь Тоне оставаться было, понимаешь? Следили за ней. Может, и Мамченко поэтому не объявляется.

— За мной тоже следят, — с вызовом сказал Савка. — Козёл то и дело шнырит, а я не прячусь, не из таких.

— Серьёзно, что ли? — посуровел голосом Шурка.

— Точно. Сегодня грозился: «Во где вы у меня в дедом!» С похмелья это он… А может, унюхал что?

Шурка не ответил. И лишь продолжительное время спустя сказал, будто подумал вслух:

— Нам бы рассориться временно. Понарошке. Не чтоб всем видно было. А встречаться — чтоб никто же видал…

Они вышли на пригорбок базарной площади. Отсюда хорошо просматривалась река и оба моста — временный, вмёрзший в лёд, понтонный, и главный, уныло провисший выпотрошенным брюхом между двумя средними быками. Возле него стоял давешний «бюсингман», два трёхтонных «оппель-блитца». И копошились фрицы на мосту и на льду. Севка попробовал сосчитать, сколько их там копошится, но сбился раз, сбился другой — и бросил бесполезную затею. Шурка смотрел молча, только посапывал своим горбатым носом абрека.

Потом они прошлись по жидким базарным рядам. Здесь продавали и за оккупационные марки — иначе нельзя, приказ на столбе вывешен. А больше шла меновая торговля, в которой главной валютной единицей был стакан соли — на соль всё мерили. Торговали — кто чем горазд. И пшеном тоже. И румыны прохаживались — предлагали зажигалки, сигареты, чулки-паутинку, вонючий, как бензин, шнапс. Яшки в торговых рядах не было.

Они двинулись обратно. Не прежней дорогой, а напрямик к Шуркиному дому, мимо церкви, в которой при немцах исправно шла служба. Сейчас церковь была заперта, но на паперти и возле стояли женщины — и в овчинных тулупах, и в городских пальто, преимущественно пожилые.

— Передохнём, — сказал Шурка, — нога замлела.

— Шур, — спросил Савка, — неужто и в самом деле драпать собираются?

— Не век им тут вековать. Подрапают как миленькие. Вон родичи твои туркменские — девяносто миллионов отвалили на самолёты для Красной Армии. Шуточки?

Савка недоверчиво покривился.

— Откуда тебе известно? Листовку кинули или по прямому проводу сообщили?

— Тоня сказала. Тебе велела передать, да я забыл сразу.

— А-а-а… — протянул Савка, — Тоня… Постой, а откуда она… Ага, всё ясно! Слушай, Шур, может она к Мамченке подалась?

— Не докладывала… Вот что, Славец, давай о деле. Видал, чего фрицы затеяли? Фроська из своего Ганса тоже кое-что полезное вытянула, да не знаю, сумеем ли передать. Ни Яшки, ни Мамченко, и Бао провалился куда-то, носа не кажет. Угнали его вроде за город большак от снега расчищать, так он же не лопух, смотаться должен. А нам с тобой надо осторожненько о мосте думать. Тола у тебя много осталось?

— Целый ящик, — сказал Савка. — И мина ещё, противотанковая. У деда гранату могу взять.

— Граната ни к чему, — мотнул головой Шурка. — Впрочем, возьми, — сразу же поправился он. — Запал для тола один остался, вдруг не сработает. С гранатой вернее будет, от неё детонация хорошая.

Он говорил так просто и деловито, что у Савки по спине вдруг мурашки поползли, когда уразумел, о чём именно толкует Шурка. Не от страха — от азарта нервного. Даже закурить захотелось, хотя и не курил, а так, баловался ради компании.

— Дай ка, — потянулся он к Шуркиной пачке.

— Лучше бы у деда самосада отсыпал, — сказал Шурка. — Это — солома, душит только. А у деда твоего самосад с буркуном, душистый.

Ловко, с одного касания кресалом по кремню Шурка поджёг фитиль. Прикурили. Савка оглянулся и спросил, понизив голос:

— Когда взрывать будем? Сразу как наладят?

— Тогда поздно будет, — пыхнул дымком Шурка, — тогда мы с тобой сквозь охрану не проникнем, не те вояки. Надо перед самым концом строительства, пока ещё там эти казаки недоношенные да цивильные наши шебуршиться будут. Может, в строители подладимся, либо ещё как. Тол надо спрятать у меня, а то из посёлка когда его перетаскаешь, целый ящик…

Он замолчал, глядя мимо Савки. К ним подходил рябоватый «казак " с лихо выпущенным из-под кубанки светлым чубом, парабеллумом на животе и неизменной шашкой. На рукаве шинели — треугольный знак «РОА» — русская, значит, освободительная армия.

— Дайте прикурить, хлопцы, — попросил он, держа у губ сигарету.

Савка сунулся за своим «бычком». Шурка, опередив, спокойно вынул у него из пальцев окурок, бросят вместе со своим на снег, придавил каблуком сапога — щегольские у него были сапоги, модельные, довоенные, Павла-Михаила работа.

Власовец дрогнул губами в кривой улыбке.

— Жалеешь, что ли, кореш? Я не заразный.

— Я тебе не кореш, — ответил Шурка и тоже улыбнулся, как умел он улыбаться, когда хотел пригнуть человека стыдом до самой земли.

Если бы он выругался матерно, грубо оборвал просителя, всё, возможно, и обошлось бы — власовец как будто не расположен был к ссоре. Но именно этот мягкий тон, эта издевательски-ласковая улыбка задела «казака» за живое.

— Кацап краснопузый! Пойдём драться!

Красивое Шуркино лицо пошло девичьим румянцем, словно комплимент ему сказали или подарок поднесли.