Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— Пойдём, — не гася улыбки, согласился он.

Савка тоже пошёл было, но Шурка, не оборачиваясь, махнул рукой. Жест был понятен и достаточно категоричен. Савка приотстал, следя, как те спускаются в ложбинку, по которой талые воды ежегодно несли в реку городской мусор и хлам. Тревожиться особенно не стоило: драться Шурка умеет, даром что хромой.

Не слышно было, о чём они там говорят. Власовец, кинув саблю и пояс с пистолетом, снимал шинель. Расстёгивал полупальто и Шурка. И тут неизвестно откуда появился немецкий офицер. Звания не разобрать было, лишь погончик взблескивал на солнце. После короткой неподвижности «казак» спешно стал приводить себя в порядок. Шурка полез в карман и протянул что-то немцу. «Аусвайс потребовался!» — догадался Савка, Офицер документ не взял, а нагнувшись, поднял что-то. По движению рук можно было понять, что разворачивает бумажку, и Савка обомлел, сообразив: записка! Записку Фроськину обронил Шурка! Чуть отлегло от сердца, когда подумал, что записка-то шифро-ванная, не разобраться в ней фрицу. И опять тоска накатила: не такой фриц дурак, чтобы поверить в пустопорожнюю бумажку, допытываться начнёт.

Так оно и получилось. Немец поманил перчаткой ещё одного власовца, коротко что-то приказал и зашагал прочь. А власовцы, вытащив парабеллумы, повели Шурку. Встречные — кто глядел, кто торопливо отводил глава. Савка шёл поодаль следом, и мысли метались, как снегири под сетью, — не сообразить было, чем помочь другу, как выручить его не лихой беды.

Ничего не придумал до самой школы, где разместились военная комендатура и городская управа.

Ясно играло солнце, кругами жёлтыми расходилось по небу, суля хороший урожай полям, которые некому засевать. Пощипывал морозец, и снег битым бутылочным стеклом блестел на крыше бывшей школы.

IV

Одетый, в ватнике и шапке, он стоял, прижавшись лбом к холодной оконной раме. От дыхания лёд на стекле таял, высвобождая чёрный кружок, похожий на обмёрзшее жерло колодца. Подрагивал за спиной огонёк коптилки, шевелились неясные тени на стекле — казалось, подсматривает кто-то с улицы. Темно было на дворе и на сердце.

— Савушка, — жалел его дед, — скинь лапсердак-то, приляг. Чего ты зубом скрегочешь, изводишься в пустой след? От судьбы своей, сказано, не уйдёшь и конём её не объедешь…

— Иди ты!..

Дед испугался, покаянно шептал:

— Господи Суси Христе, царица небесная… Что ж это деется на земли и в человецех?.. Помяни царя Давида… раба божия и воина Александра…

— Де-ед, — застонал Савка, как от зубной боли. — Не отпевай ты его раньше времени!

— Я о здравии, — торопился дед, — о здравии я, Савушка… — и переходил на совсем тихий шёпот.

За эти дурные дни Савка не то что повзрослел — замертвел как-то, в себя ушёл. Ложился ли, ходил ли где, не давала покоя мысль, что из-за его оплошности пропал Шурка. Шурка, за которого он готов был и в огонь, и в воду. Прочитать сразу надо было записку и порвать, а не тащиться с нею в город, как малохольный какой!

Позабыв Шуркины наставления, он обегал всех знакомых и незнакомых в присутственных местах, извёл Фроську. Мало что шифровка да шпага в тросточке, этот шалавый Шурка мог свободно и наган Лёхин в кармане держать! Тут уже расстрелом пахло.

О себе Савка не думал вовсе, все страхи съела тревога за Шурку. Фроська, когда он ей с ходу про записку выложил, ойкнула и за малым не села мимо табуретки. Однако надо отдать справедливость девке — быстро взяла себя в руки; Лишь тёмные круги с чего-то у глаз обозначались, да пальцы дрожали, как у Нонки Павел-Михайловой. «Ты на Ганса, на Ганса своего нажимай! — требовал Савка. — Начальство всё же». А каким он был начальством, тощенький немецкий фельдфебель? Цокал сочувственно, кагагакал, а Савке с того ещё муторней становилось, злость разбирала га белобрысика.

Он уходил, сам не зная куда и зачем, лез напрямик к окопам за посёлком. Окопы так и не исполнила своего прямого и главного назначения, хотя копали их всем миром, но Савка упрямо искал следы несуществовавшего боя, представлял, как сам сидел бы в стрелковой ячейке, сжимая винтовку, или ещё лучше, ручки пулемёта. Нас не трогай — и мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим. «Куда вы все провалились, черти полосатые?» — с тоской подумал он о Тоне, Мамченко, Яшке, словно их присутствие могло что-то изменить. А может, изменило бы, как знать. И в городе, и в посёлке было пока тихо, немцы никого не трогали. Значит, молчит Шурка геройски, не признаётся ни в чём.

Фроська успокаивала: остынь, мол, не петушись попусту, а то, не ровен час, новую беду накличешь. Зачем на самое плохое рассчитывать, придумаем что-либо, вызволим. А дед, глядя на Савку, тоже суматошился, нёс околесицу, лез в сундучок заветный за своими георгиевскими крестами — не только каптенармусом служил в первую мировую рядовой гвардии его императорского величества. «Зачем они тебе сдались?» — раздражался Савка. «Шурку отбивать пойду, — пояснял дед. — Нет такого закону, чтоб герою отказали». И смех и грех с этим дедом.

— Лукич, — сказал Савка, оторвавшись от окна, — прикинь, когда Сейм вскрываться должен.