Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

Первым пришёл в себя старый Неник. Закусив губу, пробормотал: «Э, проклятый враг!..» — и покачал головой. Постепенно округлое лицо его стало клониться всё ниже. «Да… как говорится, сперва к своему телу приложи. Если не жжётся — тогда и к чужому. А чего я ещё мог ждать от невестки? — рассуждал он про себя. — Муж погиб, жена свободна…» Тут он сообразил: во всём этом, видно, и Нокер замешан.

— Айнагозель, дитя моё, — медленно проговорил старик, — мы вынуждены с этим смириться.

— Доченька, Айнагозель-джан, — всхлипнула Гюллер-эдже, ей почудилось, что та уходит к своей матери, — конечно, тебе нелегко…

А она молчала — стыдилась прямо сказать, что уходит к Нокеру. Но, как бы то ни было, разговор следует завершить.

— Мама, — Айнагозель подняла голову, несмело глянула на свекровь, — вы не беспокойтесь, я сама управлюсь.

«Значит, верно, — сразу отметил про себя Неник-ага. — Без Нокера тут не обошлось. Что ж… Всё по-честному».

— Невестушка, — проговорил он вслух, — нашего несогласия или обиды здесь нет. Воля твоя. Как говорится, огнём вошло, пеплом наружу вышло…

Айнагозель наконец встала. С глубокой тоской, с благодарностью взглянула на свёкра и свекровь. Несмело подалась к двери. Нокер вышел первым, огляделся, вздохнул с облегчением.

— Вы оба для меня, — проговорила в эту минуту Айнагозель, — дороже, чем родные отец и мать!

И пошла к двери, ступила на порог. Гюллер-эдже всё ещё не могла взять в толк, что же тут в действительности происходит.

— Айнагозель, невестушка, — в последний момент поняв, что она покидает их насовсем, окликнул Неник-ага, — разве ты ничего не возьмёшь своего, своей доли имущества?

Она обернулась, качнула головой. Нет. Ещё задержалась на пороге:

— Отец… я вас никогда не забуду!

Оба старика остались недвижными в своём доме, в комнате, которую они ещё перед войной отделали для сына с невесткой. А она уже шла через двор следом на Нокером.

Гюллер-эдже наконец всё поняла. Теченья жизни не остановишь, тут ничего не поделаешь… Но как смирить сердце?

— Проклятый враг! — вслух проговорила старушка, — у неё от волнения дёргались губы. — Своими бы руками тебя за горло!..

Неник-ага до этой минуты крепился, но тут и его покинули силы. Слово сказать — язык не слушается…

— Ну… — с укором проговорил он жене, всё же беря себя в руки, — чтоб с этого дня не видел я твоих слёз!

— Да я и не плачу, — Гюллер-эдже то ли устыдилась мужа, то ли поняла: сейчас необходимо быть стойкой во что бы то ни стало. — Не плачу!..

Ей удалось превозмочь себя — из уважения к мужу. Покрасневшие глаза сделались сухими. Но сердце… оно плакало горько, безутешно.

Перевод А.Зырина

Юрий Белов На переломе

Зима в тот год была студёная, вьюжная. Углы старой ветряной мельницы покрылись изморозью и странно посвечивали вечерами, когда друзья зажигали огонь в камельке. Эти таинственно светящиеся углы почему-то беспокоили Ботева, он то и дело оглядывался, словно на живых существ, от которых можно ждать всякого.

И сейчас, прежде чем лечь, он глянул в промёрзший угол — отблеск жёлтого пламени, колеблемого сквозняками, тревожно трепетал там, жил своей нереальной жизнью.

«Нет, больше так продолжаться не может, — подумал Христо и уткнулся лицом в холодное, пахнущее плесенью тряпьё. — Всему приходит конец».

Это слово неотступно преследовало его весь день.

Измученный, он забылся ненадолго, а когда очнулся, в висках по-прежнему стучало: конец, конец, конец…

Он понимал, что ослаб, что охватившее его отчаяние вызвано голодом и усталостью, что нельзя поддаваться, иначе… И не мог отделаться от этого проклятого слова.

Чтобы отвлечься, Христо стал вспоминать, как учительствовал в Задунаевке и подражал Рахметову. Но ведь тогда у него была кавказская бурка; завернувшись в неё, не так уж плохо чувствовал он себя на голых досках. И хлеб был каждый день, и сыр. И на книги не жалел денег. А теперь…

Христо даже застонал, вспомнив, что произошло сегодня. Он тяжело перевернулся на спину и увидел над собой в полумраке гнилые стропила, засиженные птицами. И вдруг словно наяву — представил того несчастного парня в петле и вздрогнул. «Всё пропало, нам не увидеть милую Болгарию свободной», — написал тот несчастный в предсмертной записке.

Отгоняя страшное видение, Христо тряхнул головой и сел. Нет, только не это. Смерть за родину — счастье, а вот так, на собственном поясе… Но ведь родина далеко, а он бессилен помочь ей.

Христо снова лёг. Мысли текли бестолково, путались. Он то видел какой-то сон, тревожный и зыбкий, то мрачные стропила над головой. Прислушивался к завыванию ветра и к тому, что делалось под полом. Тишина внизу тоже беспокоила его. Куда подевались мыши? То скреблись, возились, попискивали — и вдруг не стало их слышно.

— Ого, ты уже возлежишь на своих перинах! — услышал он и встрепенулся: Левский!

— Ты пришёл, Васил, — Христо улыбался другу. — Хорошо, что пришёл, а то я всё один.

Васил Левский стряхивал снег со своей ветхой одежды.

— Так ещё корчмы не закрыты, — весело сказал он, — там хоть задаром и не кормят, а посидеть с друзьями кто же запретит!