Женившись — не забудьте развестись (сборник)

Далее шли праздники, которые Геныч рекомендовал официантке подразделить на личные и общественные. Благодаря знаниям Геныча набралось 28 причин. Завершили они научно-исследовательскую работу мудростью «захотел человек и напился».

Это была лучшая теоретическая работа Геныча (которому Григулис еще в университете постоянно и нудно советовал покинуть наш факультет).

Григулис его не понимал – Геныч был Человек Жизни.

И пока Кронов занимался тайнами Вселенной, Геныч занимался жизнью.

И теперь ловко, как бы невзначай уже обнимал очень хорошенькую официантку.

Но тайны Вселенной потребовали новую кружку для Кронова.

Кронов неторопливо пил пиво и был счастлив.

За этим занятием его увидела ее мать, проходившая мимо «Стекляшки». Это был тот самый «один случай на тысячу».

Когда он вернулся домой и вынул 300 граммов сыра (он не забыл его в этот раз), она преувеличенно вежливо поблагодарила его за сыр и быстро ушла из комнаты.

Потом тотчас вернулась и спросила:

– Ну, какие же у тебя были неприятности?

Он почувствовал что-то неладное, смутился и оттого начал рассказывать какую-то чепуху об очереди, которую он выстоял, покупая сыр.

Она прервала его рассказ о семейном подвиге и снова спросила:

– Ну, а все-таки, какие же неприятности задержали тебя на работе?

Голос у нее прервался.

Он хотел что-то ответить, но она не выдержала и крикнула:

– Зачем врать?!

Потом показала на его щеку и сказала:

– Вытри… это… пожалуйста… – И заплакала.

Он подошел к зеркалу и посмотрел на «это» и, к своему ужасу и недоумению, увидел на своей щеке след красной краски.

Он потер пальцем – краска не оттиралась.

Он лихорадочно стал вспоминать, откуда у него «это». У них на работе экзальтированные сотрудницы имели порой обыкновение чмокать в щеку сотрудников мужского пола за удачно найденное решение – это считалось высшим выражением восторга. Но сегодня его никто не чмокал. Он хотел объяснить ей, но, когда он начал, она сразу закричала:

– Уйди! Куда-нибудь уйди! Ты мне противен! Ты отвратителен! Ты мерзок!..

Он снова посмотрел в зеркало, пытаясь вспомнить что-нибудь. И тут он увидел свою руку, держащую зеркало: на пальце был отчетливый след той же красной краски.

Он понял. Это был след от красной шариковой ручки.

Он с торжеством вынул авторучку.

– Смотри, – сказал он с восторгом. – Это же авторучка… – И он начал ею мазать лицо.

– Уйди от меня! Уйди! (Но все-таки она искоса взглянула на него и поняла.) Ради бога, уйди… сейчас же!

Она, видно, чуть-чуть успокоилась и все пыталась вызвать прежнюю злость. А потом снова взглянула на него и поспешно отвернулась, чтобы не засмеяться. Потому что в восторге открытия он выкрасил себе все щеки.

– Где ты был?! Как тебе не стыдно?

Тут его прорвало. Он сказал, что они жутко живут, что так нельзя, что они не уважают друг друга. Он рассказал, где он был, и сказал много благородных вещей о понимании в семье.

Глаза у нее стали спокойные и очень усталые. Потом она помолчала и сказала:

– Значит, ты даже не уходил к кому-то. Ты уходил просто, чтобы побыть без меня. Это ты, который не мог жить без меня. Ты убежал от меня на футбол.

В тот день в ней умерло что-то, так она говорила ему потом.

А может быть, она просто что-то решила.

И потом они уже никогда не ссорились. Да и ссоры их постепенно перестали быть яростными.

…Они оба уже отказали друг другу в возможности понять то тонкое, сложное, что было причиной их поступков и чего (как они оба для себя выяснили) абсолютно не мог понять другой.

Они перестали быть откровенны. Они хорошо помнили, как раньше, в начале их любви, они торопились все рассказать друг другу и как потом во время ссор оба пользовались этой прежней откровенностью и били безошибочно по самым больным местам.

Теперь они разговаривали иначе.

– Как дела на работе? – спрашивал он, думая о другом.

– Все в порядке, милый, – говорила она, тоже думая о другом.

– Чудесно, – машинально отвечал он и добавлял, чтобы как-то продолжить беседу: – Да, ты позвонила технику-смотрителю? Надо сказать, чтобы починили батареи…

– Как же ты не заметил? Батареи уже теплые, – отвечала она раздраженно, но только чуть-чуть раздраженно.

– A-а, да-да, милая… Ты слышала, Женька Левшина разводится с Генычем.

– Бедная Женька!

– Бедный Геныч…

…При этом они пили чай и читали.

Им было нетрудно читать, пить чай и одновременно разговаривать, потому что они говорили друг другу ерунду. Теперь они могли разговаривать друг с другом и делать при этом что угодно, даже петь могли.

Эго было бы вполне логично, если бы они пили чай, читали и при этом еще пели хором:

«Бедная Женька! Бедный Геныч! Они разводятся. А нам так хорошо, нам восхитительно! У нас батареи теплые».

А за стулом у каждого из них стояли бы огромные ларцы для складывания туда мыслей, тех настоящих мыслей, о которых они теперь уже не рассказывали друг другу.

«Святому месту пусту не быть». Человеку надо кому-то рассказывать свои главные мысли. Иначе человек одинок.

…Он был слишком занят в то время (пуск установки и все безумие, которое с этим связано), а она уже была свободна.