Женщина из Пятого округа

—      Разве что по крови. Мои родители из Самуна, но они эмигрировали в семидесятых, а я родилась уже здесь. Так что я француженка, но, если ты родился в турецкой семье, тебе не вырваться из ее тисков. Вот почему все кончилось тем, что я вышла за Недима — своего троюродного брата и… полного дурака.

Она снова чокнулась со мной и выпила ракию. Я последовал ее примеру.

—      Ракия хороша только в одном случае, — сказала она. — Если хочешь напиться…

—      Время от времени всем нам хочется напиться, — ответил я.

—      Tout a fait, monsieur.[121] Но у меня вопрос. Омар — ochon[122] — говорит, что вы американец.

—      Так и есть.

—      Тогда почему вы живете по соседству с ним?

—      Вы когда-нибудь слышали выражение «бедный художник»?

—      Я еще никогда не встречала художников. Здесь кругом одни козлы.

—      Художники тоже могут быть козлами.

—      Но, наверное, они интересные козлы.

После трех ракий — с перерывом на заказы двух алкашей, сидевших в углу, — Янна рассказала мне историю своей жизни. Выросла она в этом «дерьмовом arrondissement», где все пропитано турецким духом, в школе ее вечно дразнили immigres, хотя она не была иммигранткой, в семнадцать она начала работать в отцовской epicerie,[123] три года назад родители заставили ее выйти замуж за Недима («Подарок к совершеннолетию от моих чертовых предков»).

—      Могло быть и хуже, конечно. По крайней мере, это бар, а не laverie.[124]

Недим оказался редким хамом:

—      Я должна раздвигать ноги два раза в неделю… Отвратительно, тем более что он постоянно рыгает перед, тем как кончить…

  Мы продолжали пить ракию, Янна курила сигарету за сигаретой и кашляла. Когда последние посетители, шатаясь, вышли из бара, она обвела взглядом помещение — грязные стаканы, переполненные пепельницы, заляпанные столы — и содрогнулась.

—      Вот, — сказала она, — итог всей моей жизни.

—      Мне пора, — сказал я.

—      Еще нет, — возразила Янна, подошла к входной двери и заперла ее. Торопливо опустив внутренние жалюзи, она улыбнулась мне пьяной улыбкой, взяла меня за руку потянула со стула. Потом направила мою руку в свои petiti cidotte.[125] Когда мой указательный палец коснулся ее промежности, там сразу стало влажно. Турчанка, издав короткий стон, схватила мою голову и просунула язык к самом горлу. Мой палец глубже погружался в ее лоно. Прокуренный, смоченный ракией рот Янны по вкусу был… ну, так и был: прокуренным и пахнущим ракией. Пьяный дебил с твердым пенисом явно брал верх. Но прежде чем я успел осознать это, мы оказались в задней комнате с кушеткой и умывальником в ржавых пятнах (ничтожные детали, которые почему-то замечаешь в пьяном угаре). Янна расстегнула мне джинсы, я стянул с нее трусы… Полураздетые, мы рухнули на кушетку, и на меня пахнуло влажной вонью серой простыни, накрывавшей матрас. Кушетка заскрипели под тяжестью нашего общего веса; я заколебался, перед тем как войти в нее, но она прошептала:

—      Безопасно.

Темперамента ей было не занимать: в порыве страсти она рвала на мне волосы, впивалась в мои ягодицы ногтями и кричала так, что, должно быть, разбудила два соседних arrondissements, пока кончила. Испытав оргазм, она больно прикусила мне язык и не отпускала до тех пор, я не изверг в нее весь запас семени.

—      Теперь я должна прибраться, — сказала она, поднимаясь.

Я натянул джинсы и сплюнул кровь в раковину. Турчанка поспешно выпроводила меня на улицу, даже не попрощавшись. Опустились наружные ставни. Я прошел несколько шагов, потом прислонился к стене, пытаясь справиться с сердцебиением. Но мой мозг все еще был сбит с толку алкоголем. Изо рта текла кровь, язык ныл от дикой боли.

Приковыляв домой, я бросился к умывальнику и стал полоскать рот соленой водой, периодически сплевывая кровь. Потом разделся, принял сразу три таблетки ибупрофена и зопиклон. Химия сделала свое дело, но когда я очнулся в два пополудни, то обнаружил, что не могу говорить.

Это открытие мне помогли сделать громкие удары в дверь, разбудившие меня в то утро вместо привычного будильника. Когда я выбрался из постели, мой язык коснулся пергаментного нёба и тут же отскочил в агонии. Я подошел к зеркальцу, висевшему над кухонной раковиной, и открыл рот. Язык приобрел сине-черный оттенок и был раздут до неимоверности.

В дверь колотили с прежней силой. Я открыл. На пороге стоял Омар — в грязной футболке и трусах на шнурке со свежими пятнами мочи на причинном месте. Первое, что изрек его мерзкий рот, было:

—      С тебя тысяча евро.

—      Что? — произнес я, и звук получился таким, будто во рту была вата.

—      Ты отдаешь мне сегодня же тысячу евро. Иначе ты покойник.

—      Не понимаю, — сказал я, хотя предложение получилось смазанным. Что-то вроде: jenecomprendpas.[126]

—      Что это ты еле говоришь?

—      Простудился.

—      Врешь. Она укусила тебя, да?

Я окончательно проснулся и испугался.

—      Не понимаю, о чем ты…

—      Видел тебя сегодня утром. Очень рано. Ты выходил из бара.