Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Прототипами героини послужили как минимум две реальные женщины. При первом упоминании героини сказано, что она жена Махно. Но при введении в повествование имени — «звала себя Марусей, анархистка» — создается ассоциация с Никифоровой. О военном прошлом героини свидетельствует и костюм, в котором она появляется: «…на полу около нее валялись ее галифе, гимнастерка и сапоги, а из-под подушки свешивались ремешки от кольта»[1050]. По-видимому, именно Пильняк конструирует миф о том, что Маруся была женой Махно[1051]. Эта выдумка Пильняка потом заимствуется советской историко-революционной литературой[1052], а ныне неоднократно появляется в народных текстах на просторах интернета.

Собственно, только в одном абзаце рассказа «Ледоход» героиня соотносится с Марией Никифоровой: по имени, политической ориентации, инициативности, поведению в боях. Никифоровой было свойственно спокойное поведение в бою, хладнокровное отношение к противнику, она возглавляла партизанский отряд. В небольшом отрывке сосредоточены ключевые характеристики Маруси: «Она пришла перед боем, попросила коня и была в строю первой, а потом расстреливала пленных спокойно, не спеша, деловито, как не каждый мужчина»; «Теперь она командовала полком, и полк был отчаяннейший…»[1053]

С развитием повести отрыв образа героини от фигуры Маруси Никифоровой становится очевидным. Героиня сама «прибилась к отряду», но первое ее называние — жена. Прототипом этого образа у Пильняка в большей степени послужила жена Махно Галина Кузьменко: красота и сексуальность Маруси («страшная женщина, красавица»), статус жены, ведение дневника и знание английского языка (т. е. образованность) больше соответствуют фигуре настоящей жены Махно. Уже та деталь, что командовать полком героине дают только у батьки, противоречит тому факту, что у Никифоровой изначально было свое военное формирование. Ср. в воспоминаниях А. Саксаганской: «Один из полков он [Махно] отдал под команду своей красавицы жены Галины Андреевны, выучил ее владеть оружием, и впоследствии она оказалась его верной помощницей»[1054]. Последнее также не соответствует действительности: Кузьменко не занимала никаких командных должностей.

В повести Пильняк формирует портрет женщины красивой, успешной в боях, сексуально активной. Все это — положительные характеристики, оценки ее Махно. Но в то же время неподвластная батьке женская субъектность пугает его, заставляет задуматься о необходимости разрушить ее; когда он перечисляет, кого вешать, то добавляет: «И еще надо вешать баб!»[1055] Приписываемая анархистке Марусе страстность обнажает авторские установки. Поэтике писателя свойствен интерес к инстинктивному началу в человеке — по мнению И. С. Похазниковой, «произведения Б. Пильняка вносили в освещение актуальной для периода 1920-х годов проблемы отношений между мужчиной и женщиной элемент стихийности, страстности, поэтизировали свободную любовь как незавуалированное проявление человеческой природы»[1056]. Возможно, отсюда и такая чрезмерность и неистовость Маруси. В реальности доступность и сексуальная инициативность не характеризуют ни Кузьменко, ни Никифорову. Хотя Махно с Никифоровой связывали определенные отношения на почве революционной борьбы и они выступали вместе на митингах[1057], Маруся не была его любовницей и вела в целом аскетический образ жизни[1058]. Кузьменко же не была инициатором отношений с Махно. Таким образом, фемининность героини конструируется глазами мужского персонажа, видящего в ней прежде всего привлекательный сексуальный объект.

Далее Пильняк уходит от описания Никифоровой и опирается уже на образ Кузьменко: «Жена сидела за столом, ноги на стул, — писала поспешно что-то в тетрадь, брови были сжаты жадно»[1059]. Героиня Пильняка постоянно занята своим дневником. Это единственное, чем она интересна автору: «…ничего не принесшая миру и благостным его дням, ничего, кроме этих дневников…»[1060] Текст дневника воспроизведен автором с опорой на «Дневник жены Махно», который был захвачен красными войсками, получил известность с начала 1920-х годов и, в частности, цитировался в книге Р. П. Эйдемана[1061]. В конце рассказа происходит разрушение выдуманной реальности благодаря вкраплениям отрывков из этого дневника, в интерпретации Пильняка захваченного самим Эйдеманом. Но это псевдоразрушение, поскольку историческая реальность вновь художественно интерпретируется: Пильняк творчески переосмысляет текст дневника Кузьменко. Героиня рассказа пишет: «Мы стали собирать эти первые весенние цветочки, — у нас они зовутся брандушами. Сразу стало как-то легче на душе и веселее на сердце…»[1062] Цветы, собранные ею, становятся частью повествования в рассказе: «Маруся сидела с ногами на стуле, голову оперла левой рукой и правой писала в тетради. Никто не подумал тогда о том, что у тетради лежали голубые цветочки, те, которые называются брандушами»[1063].