Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Следующий в рамках поколенческой классификации образ — это девушки, родившиеся незадолго до революции или сразу после нее: таковы комсомолки И. Катаева («Зернистый снег», 1928), Н. Зарудина («Закон яблока», 1929) и Б. Губера («Известная Шурка Шапкина», 1927). Представительницы поколения, сформировавшегося после революции, юные хозяйки «нового мира», за плечами которых «свежее утро эпохи» — они всегда идут прямо («…как ходят эти гордые девушки в беретах» со значком «Динамо», «лица которых как ручей», изменчивы, как сама жизнь[1165]) и потому воплощают традиционный для русской культуры образ женщины, судьба которой — «жертвенный пустынно-снежный путь»[1166] (в рассказе «Зернистый снег» (1928) И. Катаева у героя возникают ассоциации с картиной «Боярыня Морозова» В. Сурикова, близки этому типу и «Русские женщины» Н. Некрасова).

Своеобразное переосмысление и эволюцию этих образов мы находим и у Сейфуллиной: это Клеопатра («Налет», 1925), которая хочет «пооктябриться» и взять новое имя Мюда — акроним Международного юношеского движения (смена имен воспринимается как второе крещение — «октябрины», как преображение прежней женщины в новую женщину[1167]); Соня («Молодость», 1934), комсомолка, оставившая пьющего мужа и в одиночку воспитывающая сына: «Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Была с Ильей счастлива, и материнством счастлива. Хорошо, что так рано родила. Мы с моим сыном еще вместе будем расти…»[1168]; деревенская девушка Матрена («Личная беда», 1934), ставшая в Москве Маргаритой — шофером и членом Моссовета.

Писательница показывает типичный для многих женщин того времени путь к новой жизни:

Маргарита думала о деревенском детстве с мачехой, о надрывном физическом труде, о нелюбимом первом муже, о смерти первенца, о годах, проведенных в чужих семьях домашней работницей ‹…› Будучи домашней работницей, она училась на вечерних курсах. Теперь она — шофер, самостоятельно зарабатывает, на прошлых выборах прошла в члены Моссовета[1169].

Именно Маргарита, пережив личную беду (измену мужа), произносит ключевые для понимания прогрессивных женских образов Сейфуллиной слова:

Женщина уж теперь не прежняя птица-курица, она выше полетом. ‹…› И понимаю я, что личная беда, товарищи, только в упор силам на общее дело идет, когда женщина не курица[1170].

Сейфуллиной принадлежат и важные в общем контексте ее творчества слова о преображающей женской любви, о жертвенности, о настоящем чувстве «с черемухой»:

Такой удивительно духовный, жертвенный, сияющий взгляд свойствен только темпераментным влюбленным женщинам. ‹…› Ни один, самый страстнейший из необузданно страстных мужчин так не посмотрит на желанную возлюбленную. Всегда в жаркости будет муть, хищность и стыд. А девушка, женщина в первой своей влюбленности, в десятой, в двадцатой, в какой угодно, еще неопытная или знающая грех, подарит этот взгляд любому кретину, преступнику, прохвосту, ничтожеству, каждому, кто глубоко взволнует ее кровь[1171].

Еще более характерна для жертвенного облика героинь Сейфуллиной цитата из рассказа «Расплата» (1929), где Ирина пишет своему мужу: «…и в пакости ты для меня — Верховное существо»[1172].