Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Говоря о романтической линии, укажем, что первая представлена в основном поэзией комсомольских поэтов М. Светлова, М. Голодного, Дж. Алтаузена и др. У комсомольских поэтов «первого поколения» любовь имела свою «лирическую меру»: не было места «старью» Ромео и Джульетты, место букетов и серенад заняли практические навыки в общем стиле эпохи:

Дорогая,
Мне сегодня только
Захотелось
Песням волю дать.
Хочешь,
Научу тебя из кольта
В каплю дождевую попадать[1134]

.

Героини таких стихов — боевые подруги, прошедшие войну, родные сестры Жанны д’Арк (см. «Рабфаковке» М. Светлова, 1925). Они описаны в парадигме нового, «революционного» романтизма[1135], хотя и немало заимствовавшего из традиции: «Сквозь туман и холод зимний / Все мне снится, все мне снится / Взгляд твой дальний, взгляд твой дымный, / Утопающий в ресницах»[1136]. Такие боевые подруги способны любить до смерти, как роковые романтические героини[1137]: «Люби — до смерти. / Мне в любви / Конца не увидать. / Ты оттолкни / И позови, / И обними опять»[1138]. Они вызывают стандартные ассоциации (чистота, жертвенность и т. д.), но осложненные современными авторам реалиями: одним из символов нравственной чистоты поколения становится чекистка («Чекистке» Дж. Алтаузен, 1933), знаковое для эпохи воплощение идеала — она чиста, как кристалл: «Притворяться мне не пристало, — / Как я рад, / Что увидел ту, / У которой должны кристаллы / Занимать свою чистоту»[1139]. Отметим, что поэты Пролеткульта и «Кузницы» использовали здесь уже существовавший набор поэтических средств, в основном символистских, — а у символистов, как, пожалуй, ни у кого из русских поэтов, было много образов (полу)драгоценных камней. Среди них встречается и хрусталь (кристалл), одно из главных свойств которого — прозрачность (чистота). Так, в рецензии А. А. Блока на книгу стихов К. Д. Бальмонта «Будем как солнце» читаем: «Так свыше разрешены для поэта узы певучей дерзости, но ему оставлена чистота кристаллов (курсив мой. — А. О.)»[1140].

Чекистка Алтаузена существовала в одном смысловом поле с «девушкой в шинели» из «Каховки» М. Светлова и со Светланой из журнального варианта романа «Тридцать ночей на винограднике» (1932) Н. Зарудина. Позднее эта линия, как и вся романтика «боев и походов» (Э. Багрицкий), была продолжена в образе учительницы Элькиной (глава «Азбука революции» поэмы Е. Евтушенко «Братская ГЭС» (1965): «Ах, ей бы Блока, Брюсова, / А у нее винтовка / Ах, ей бы косы русые, / Да целиться неловко»[1141]).

Вторая, реалистическая, линия более характерна для текстов, объединенных деревенской темой, которая представлена в прозе А. Неверова, А. Перегудова, Л. Завадовского, Б. Губера, находившихся под сильным влиянием «Деревни» (1910), «Суходола» и «Веселого двора» (обе повести — 1912) И. А. Бунина. Лейтмотив этой линии стал впоследствии очевидным клише — так, «тяжелая женская доля», обреченность и лишь «неутоленная упорная надежда на сказочное бабье счастье» характеризуют Любку, героиню рассказа Завадовского «Полова»:

Может десять лет, а может тыща лет пройдет времени. Как полова, от хлебушка отвеянная, улетим мы пылью горькой. Останется зернышко чистое, как в горсточке, и посеется в погожий день. Верь моему слову, болезная, вырастет на земле доля женская[1142].

Зина, героиня рассказа Б. Губера «Шарашкина контора» (1925), потеряв работу в Москве, возвращается в родное село, жизнь которого мало изменилась и после революции:

По вечерам ревет гармошкой Сеньки-сапожника, играет в козла, зарывшись в блох и шубы, спит долгим и липким сном. На беседах и домовниках скучают, танцуют «подзефир» и «светит месяц с тремя фигурами», лузгают семечки[1143].

От безысходности Зина выходит замуж за Мишку Конского, торговца скотом с диким нерусским лицом. Но вместо счастливой жизни ее ожидают животный секс, тоска по городу, работе на фабрике, жуткие картины убоя скота в пристроенном к дому сарае: «Совсем живая корова бьется, пытается удержаться на гнущихся ногах и кричит жутким голосом. ‹…› Наполовину ободранная корова тихо стонет»[1144]. Рассказ можно прочитать и как метафору судьбы русской женщины: у Зины «взгляд темный, дна нет в глазах — и столько в нем недоуменья горького, столько боли нестынущей, столько звериного страха»[1145]. Возвращение в город, на фабрику мыслится героиней как спасение.