Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

В рассказе Гольдебаева представлены две героини, стоящие в неявной оппозиции друг другу: та, что бросила ребенка (ее рассказчик сравнивает с Венерой), и мать Диомида, которая появляется в произведении эпизодично. По сути, она присутствует лишь в сюжетной ситуации «кухонного» разговора с Диомидом и его сестрой, раскрывающего некоторые подробности биографии «Венеры». Что касается матери Диомида, то Гольдебаев не описывает ее портрет, для него важен внутренний облик женщины, в котором воплощены такие черты Богородицы, как любовь к своим детям и мудрость. Любовь между матерью и детьми видна по самой атмосфере разговора. Дети общаются с матерью свободно: шутят, спорят и нежно называют ее «мамой» и «мамочкой». Когда болтовня перешла в спор «отцов и детей» (в нашем случае — «матерей») о романтическом воспитании старшего поколения, мать, обеспокоенная ошибочной точкой зрения дочери, пыталась доказать, что не бывает настоящего и будущего без прошлого, поэтому важно ценить преемственность поколений:

Всякое крупное литературное течение ‹…› всякая литературная школа имеет законченный смысл, потому что всегда имеет глубокие корни в своем обществе, — и смысл, и оправдание, и душу бессмертную, которую нужно уметь понимать и в позднейшие эпохи, когда школа уже перешла в историю, уступила свое место своим законным дочерям, новым школам. Так и романтизм, Люба, кажущийся теперь вам, молодежи, смешным и нелепым…[493] –

спорила пожилая женщина. Конечно же, под литературными школами героиня в большей степени подразумевала различные поколения: старшему поколению на смену придут «законные дочери, новые школы» — дети. Гольдебаев солидарен со своей героиней: по его мнению, для здорового функционирования общества нужно сохранить связь между поколениями, устоявшиеся правила и традиции, а поведение матери Нины, наоборот, противоречит веками устоявшимся моральным нормам, согласно которым мать растит и оберегает свое дитя, так как в противном случае оно обречено на гибель. Оставление ребенка в былые времена было равносильно его убийству, и поэтому такой поступок столь сильно порицался.

Важно отметить, что обе матери выделяются в системе персонажей отсутствием имен. Диомид называет свою мать просто — «мама» (что вполне естественно), а мать Нины — «моя бледная красавица», «бледная прекрасная женщина», «бедная мученица» и т. д., а также указывает на ее внешнее сходство со знаменитой статуей Венеры Милосской, при этом идейно противопоставляя великое произведение искусства земной героине и ее преходящей красоте. В описании Диомида это была

девушка лет двадцати трех, пяти, бледная, но удивительно красивая. ‹…› Вся она, в этом простеньком белом платье — от волнистых и тяжелых матово-темных кос до маленькой ножки в дешевом кожаном ботинке, — вся она была гармонична и закончена, как дивное изваяние, — стройная, изящная, кроткая… (курсив мой. — К. М.)[494].

Кроме того, Гольдебаев отмечает и «близость» их внутреннего мира, а точнее, его отсутствие у героини и знаменитой статуи. По сути, мать Нины и была бездушным изваянием, окаменевшим существом.

В отличие от героинь вышеназванных произведений, гольдебаевская красавица не была поставлена в ситуацию выбора: возлюбленный или ребенок. С дочерью она расстается легко и без колебаний. В откровенном письме, адресованном Сергею Петровичу, она признается, что не любит свою дочь, того «очаровательного купидончика»: «Нет, не сомневайся, — Нина меня не смущает. Я о ней почти не думаю. Мне кажется, я мало любила это несчастное дитя, а теперь уже не могу и мало любить»[495]. Однако для Венеры, как для символического образа вечной Красоты, воплощенной в камне, душа необязательна, в отличие от живой женщины. Поэтому в этой аналогии присутствуют как сравнение на уровне внешнего сходства, так и противопоставление героини и Венеры Милосской: статуя не нарушает морально-этические нормы в отличие от земной женщины.

По словам Диомида, когда он увидел девушку в сквере, то испытал то же чувство, какое когда-то при посещении Лувра вызвала у него статуя Венеры, а именно — «священный испуг»: