Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

в истории религий ‹…› является аналогом множества древнейших богинь других народов. ‹…› Афродиту отождествляли с финикийской Астартой, вавилоно-ассирийской Иштар, египетской Исидой и древневосточной Великой Матерью Кибелой (у римлян — Реей), почитавшейся матерью всех богов, с незапамятных времен являвшейся символом вечно женственного начала мира[509].

Особого внимания заслуживает образ богини Астарты — одновременно божества плодородия и войны. С одной стороны, она покровительница любви, изобилия природы (иначе говоря, мать всего живого), с другой — воительница и охотница (в языческих культурах такая богиня обычно девственница), несущая смерть. Эти черты очень точно вплетены Гольдебаевым в образ его героини — матери, не любившей свое дитя и, возможно, обрекшей его на гибель. Сравнение ее со змеей («свет знал, что она хитра, зла, скрытна, что она очаровательная змея»[510]) не только придает рельефности, но и наполняет образ героини глубоким символическим значением, так как «в народных преданиях змей получал значение злого демона, черта»[511], а змеи «в качестве демонических существ служили воплощением хаоса»[512]. Сравнение демонической героини со змеей также весьма частотно в литературе модернизма и встречается у Ф. Сологуба, К. Д. Бальмонта, А. А. Блока, А. Белого и др. Таким образом, красавица-героиня разрушает свое исконное предназначение: из начала созидающего, дарующего жизнь она превращается в начало злое, губительное, демоническое.

К слову, самарский писатель был не единственным отечественным автором, сблизившим образы Богоматери и Венеры. Например, Д. С. Мережковский в поэме «Конец века» (1892) изобразил двоящийся скульптурный образ, в котором одновременно проступают и черты Венеры, и лик Богоматери. У Мережковского Венера и Богоматерь отождествляются: «Не все ли мне равно — Мадонна иль Венера…»[513] Казалось бы, противоборствующие образы показаны в поэме в «двоящейся слитности», в которой «Мережковский прозревал символ Вечной Женственности, влекущей человечество к гармонии и счастью»[514]. Таким образом, в мифопоэтике рассказа «Мама ушла» можно обнаружить и следы влияния раннесимволистского дискурса, который усложнил его социально-любовную проблематику.

В романе Ф. М. Достоевского «Идиот» образ Настасьи Филипповны также «двоится» и «восходит в равной мере как к богородичному прообразу, так и к венерианскому»[515]; «ее божественная красота восходит и к архетипу Мадонны, и к архетипу Венеры»[516]. Именно по пути от верховного божества до демона проходят многие героини отечественной литературы. В «маршруте» гольдебаевской героини исходная точка «Богоматерь» отсутствует вовсе: Гольдебаев наделяет свою героиню чисто формальной материнской ролью, заключающейся лишь в способности родить.

Итак, в результате проведенного исследования мы можем сказать, что писатель стремится осмыслить не сам уход женщины от мужа к другому мужчине, а делает акцент на актуальной теме «плохой» матери, рассматривая ее со всех сторон. Во-первых, Гольдебаев вводит в канву произведения два типа матерей — «хорошую» мать-Богородицу и «плохую» мать-Венеру, ставшую жестокой и потому снизошедшую до Астарты (которая являет собой как бы темную сторону Венеры). Тем самым он показывает: женщина, изначально не знавшая любви, не сможет дарить ее и никогда не станет заботливой матерью (причины этому — психологические). Во-вторых, писатель, пусть и не прямо, называет обстоятельства, толкающие женщин на путь предательства, путь от Богородицы до Астарты, — это неспособность супругов сохранить единство и гармонию по причине отсутствия общих интересов и проводимого вместе времени:

По условиям его службы от катастрофы он не обеспечен. ‹…› Ведь он — совершенная невидимка у себя: уезжает в девять на службу, возвращается в пять, а в семь снова едет в город и остается там до других девяти, часто до полночи. И это — каждый день почти, не исключая праздников[517], –