Женщина на фоне наполеоновской эпохи. Социокультурный дискурс мемуарно-автобиографической прозы Н. А. Дуровой

Во-первых, исключительностью личности самого автора «Записок». Судьба Надежды Андреевны Дуровой, первой русской женщины-офицера, Георгиевского кавалера, героини Отечественной войны 1812 г., была необычной не только для XIX в., который в духе романтической традиции готов был отожествлять «воинственную деву» с новейшей Беллоной, римской богиней войны, но и для века XVIII, в котором она родилась. XVIII в., «век коронованной интриги», по словам М. Цветаевой, дал миру множество имен женщин-авантюристок, легко менявших свой гендерный статус, надевая мужскую одежду в традициях «гендерного маскарада». Самым известным из этих имен стало имя шевалье д’Эона, о котором можно было сказать словами римского поэта Публия Овидия Назона «то мужчина, то женщина» и о половой принадлежности которого спорили дамы и кавалеры от Парижа до Санкт-Петербурга. Тем не менее, женщины XVIII в., совершая великие деяния в военных мундирах и со шпагой в руке, наподобие княгини Екатерины Дашковой во время дворцового переворота 1762 г., возведшего на престол Екатерину II, все равно оставались женщинами и по своему поведению, и по своим манерам. Никто из них не был ослеплен желанием стать мужчиной за пределами «гендерного маскарада» не на поле боя, не в дворцовых интригах, но в повседневной бытовой провинциальной жизни маленьких городов Российской империи, например, Елабуги, где так необычно должен был смотреться отставной штаб-ротмистр в офицерском сюртуке без эполет, но с Георгиевским крестом в петлице, который говорил о себе в мужском роде. Однако все окружающие знали, что на самом деле это дочь бывшего сарапульского городничего Андрея Дурова девица Дурова, писательница, чьими произведениями восхищался сам А. С. Пушкин и которую В. Г. Белинский назвал «дивным феноменом нравственного мира».

Во-вторых, в «Записках…» Дуровой перед нами предстает образец женского мемуарного текста, автор которого на протяжении большей части повествования действует на «маскулинном поле деятельности», выдавая себя за мужчину. Это обстоятельство делает необыкновенно продуктивным гендерный дискурс анализа.

В-третьих, «Записки…» Дуровой являются одновременно с этим образцом военной мемуаристики первой трети XIX в., что позволяет рассматривать их в широком контексте военной мемуарной литературы эпохи Наполеоновских войн как с русской (Ф. Глинка, И. Лажечников, Д. Давыдов, В. Штейнгель, П. Вяземский и др.), так и с французской стороны (Ц. Ложье, Е. Лабом, Ф. Сегюр, М. Марбо, А. – Ж. – Б. Бургонь и др.). В силу этого появляется возможность, отталкиваясь от мемуарного текста Дуровой, реконструировать основные черты культурно-исторического менталитета военной субкультуры эпохи Наполеоновских войн, которая не зависит напрямую от гендерной составляющей «Записок кавалерист-девицы».

В-четвертых, «Записки…» Дуровой представляют собой исключительно яркий репрезентативный материал для анализа в контексте традиции романтического моделирования действительности. Более того, они являются крайним вариантом данной традиции, когда в угоду своей концепции действительности автор позволяет себе изменять факты собственной биографии (уменьшать свой возраст, скрывать факт своего замужества и т. д.), нарушая тем самым важнейший закон существования мемуарного текста – установку на достоверность. Как писал по этому поводу М. Веллер: «…если ты взялся за мемуары – тебе никуда не деться от знания: полная откровенность – бог мемуаристики. Мемуары – не агитка и не самореклама, но – исповедальная проза» [Веллер, с. 111].

Учебное пособие состоит из четырех глав, в каждой из которых текст «Записок…» Дуровой рассматривается с точки зрения важной для мемуарного дискурса XIX в. теоретической проблемы.

В первой главе автор ставит своей целью соотнести реальную биографию Н. А. Дуровой с текстом ее «Записок…» для выявления основных направлений моделирования ею своей мемуарной биографии. В результате происходит фактическое разрушение существующего в общественном сознании мифа о «кавалерист-девице», зато создаются предпосылки для фактического функционирования одного из вариантов «утопии как деятельности» (термин Д. В. Устинова и А. Ю. Веселовой), в которой содержанием утопии становится сам акт человеческой жизни, факт сознательного жизнетворчества, когда «человек, выработав для себя (или восприняв извне) определенные представления о системе правильного жизнеустройства, необходимого для достижения счастья, начинает целенаправленно подчинять свои поступки этим представлениям» [Устинов, Веселова, с. 79]. Нам представляется, что для передачи специфики мемуарно-автобиографического варианта «утопии как деятельности» логичнее будет использоваться термин «утопия как реальность», который означает, что утопический проект жизнедеятельности автора строится в контексте той реальной действительности, в которой он обычно живет и действует, и эта действительность под его пером становится утопией.