Женщина на фоне наполеоновской эпохи. Социокультурный дискурс мемуарно-автобиографической прозы Н. А. Дуровой

В третьей главе книги раскрывается своеобразие гендерной составляющей мемуаров «кавалерист-девицы», рассмотренных на широком фоне женской мемуарной литературы первой половины XIX в., как русской, так и французской. В этой части учебного пособия предлагается исследование женских текстов указанной эпохи, в которых так или иначе затронуты события Наполеоновских войн (А. Золотухина, графиня С. Шуазель-Гуфье, графиня Р. Эделинг, Т. Фигёр, актириса Л. Фюзиль, герцогиня Л. д’Абрантес и др.). На основе данного исследования создается типология женского мемуарного текста, «женского письма» (термин Э. Сиксу) с характерными чертами интровертивной традиции изображения действительности. Для этой традиции важными принципами оказываются общая невписанность женщин в систему мужских служебно-государственных отношений, позволяющая им формировать у себя остраненный взгляд на события окружающей их действительности; практика героически-свободного поведения мемуаристок перед лицом сильных мира сего с тенденцией их изображения как частных лиц, вне зависимости от их подвигов на поле брани или заслуг, приобретенных на государственном поприще; оценка мужчин с точки зрения их соответствия идеалам рыцарского поведения; отражение в мемуарах «тщеславия» слабого пола всякий раз, когда женщинам удается доказать свое принципиальное равенство с мужчинами в той сфере деятельности, которая исконно считалась привилегией сильного пола; пристальное внимание к второстепенным деталям и подробностям быта, которые, как правило, не задерживаются в мужском сознании и мужской памяти. Наконец, наличие в женских мемуарных текстах свободной композиционной формы повествования, когда воспоминания строятся не по строго хронологическому принципу, как в большинстве мужских текстов, а по принципу «как вспомнилось, так и вспомнилось».

Дурова, сумев в своей литературной практике преодолеть «женское автобиографическое рабство» (термин С. Фридман), в реальной жизни так и не смогла выстроить взаимоотношения со своим собственным сыном Иваном Васильевичем Черновым. Об отношениях последнего с матерью историк последнего периода жизни Дуровой в Елабуге Ф. Лашманов рассказывал как о неком курьезе, приведя в качестве подтверждения следующий пример. Когда Иван Васильевич Чернов вырос и решил жениться, то он обратился за благословением к Надежде Андреевне, назвав ее в письме маменькой. Дурова на это письмо не ответила. Тогда в качестве посредника выступил дядя молодого человека Василий Андреевич Дуров. Он объяснил племяннику всю «неприличность» его поступка. Второе письмо Ивана Чернова, адресованное его благородию штаб-ротмистру Александрову, было встречено благосклонно. Разрешение на брак было получено.

Этот эпизод заставляет задуматься над сложностью характера «кавалерист-девицы», «сурового и непонятного», по словам С. Смирновой [Смирнова, с. 26], некоторыми чертами напоминающего синдром «людей лунного света», пользуясь терминологией В. Розанова. Тем не менее, у нас нет никаких оснований считать Дурову трансвеститом, как это делает в своем исследовании Д. Ранкур-Лаферье, только на том основании, что в своих записках Дурова переходит от самоидентификации с матерью к самоидентификации с отцом [Rancour-Laferriere, 1998, p. 464–465]. Уже в первой главе учебного пособия появится возможность убедиться в том, что сцены самоотождествления героини с матерью присутствуют, равно как и намечается мотив «осуждения» батюшки за постоянные измены метери, особенно в свете ее ранней безвременной смерти.