Женщина ниоткуда

Ничего интересного я, правда, не вижу. Рано утром мужчина вытаскивает на улицу мусорный бак, потом несколько минут стоит в саду, глядя в пустоту. Он немного обрюзгший, одет в серый спортивный костюм, и волосы у него тоже серые. Если на дворе солнечно, он выкуривает сигарету, как будто это самое важное утреннее дело, потом возвращается в дом, и больше я его не вижу. Наверно, смотрит телевизор или возится в кухне. Она выходит обычно не раньше полудня. С рассеянным видом садится в машину, обшарпанный синий «Рено-5», и едет в Куркурон или, может, в Эври, где есть торговый центр. Возможно, по дороге она встречает девчонок из лагеря с бутылками воды и грязными тряпками. Может, дает им монету, чтобы они своими тряпками не пачкали ей ветровое стекло. А может, смотрит на них сурово, сжав губы, поднимает стекло и запирает дверцы машины. Но уж, во всяком случае, ей не приходит в голову, что и я могла бы оказаться среди этих девчонок. Когда женщина бросает своего ребенка, разве она думает, что станет с ним потом?

Во второй половине дня она выходит в сад. Пока еще тепло и солнечно, она устраивается в шезлонге и читает или дремлет. Я пытаюсь вообразить, что она читает, о чем думает. Иногда мне кажется, что я слышу какие-то слова. Ее голос. Слова, которые не перестают звучать у меня в голове до свиста, до головокружения. «Правда», «беспокоит», «насилие» или слова обыденной жизни, бессмысленные и бесполезные: «сегодня», «присыпка», а то и незнакомые мне имена, наверно имена ее детей, нового мужа, дочери: Элен, Марсель, Мелани, Морис, Морисетта… Тогда я затыкаю уши, прижимаю руки к голове изо всех сил, так что становится больно и кажется, что барабанные перепонки вот-вот лопнут. У меня такое ощущение, что я слышала эти имена всегда, все мое детство, в Такоради, в лицее, в Кремлен-Бисетр, в Мальро. Они подрывали мою жизнь, они меня медленно опустошали, высасывали всю мою энергию, мое «я», они разбивали меня надвое, натрое, на десять частей.

Я держу револьвер в правой руке, в кармане ветровки, ласково поглаживая нарезную рукоятку, то взвожу курок, то ставлю на предохранитель. Как обращаться с револьвером, мне показал Хаким Кинг, он возил меня в тир в Ля Гарен. Я стреляла по мишени и, когда кусочек картона отлетел обратно ко мне, увидела, что все пули попали в центр, даже две – в одну и ту же точку. Поэтому я никак не промахнусь. Пуля, одна-единственная пуля, и все исчезнет. Два звука: шум выстрела и почти одновременно – но я смогу услышать их порознь – удар пули, входящей в тело. Главное, ни крика, ни жалобы, ни даже «Ох!». Только глухой и сильный шум пули, вонзающейся в левое легкое и пробивающей аорту.

Мне знакомы все уголки этого дома и сада, аллеи, покрытые щебенкой, зеленые бордюры и густо посаженные цветы, колючие кусты, деревья, плакучая ива – прибежище насекомых, береза с серебристыми листьями. Как будто я жила здесь давным-давно, во времена Такоради, ребенок среди других детей. Но они меня не замечали. Я была невидима для них – как для Шеназ Баду. Я не знаю, почему я сюда пришла, не знаю, чего жду. С тех пор как я поселилась в лагере Куркурона, я постоянно прихожу сюда и влезаю в дырку в изгороди. «Ты куда идешь, на работу?» Рада смотрит на меня подозрительно. Мальчишки из лагеря какое-то время бегут сзади, я думаю, это Рада велела им за мной следить. Но я поворачиваю с одной улицы на другую, пока им не надоедает и они не разбегаются, будоража пустой квартал пронзительными криками. Как-то они дошли со мной до торгового центра. Заведующий хозяйственным магазином еще не успел ничего заметить, а они уже носились повсюду с индейским боевым кличем. Он хотел мне что-то сказать, но я его опередила, я говорила громко и резко, как никогда раньше, я говорила, сжав зубы, не знаю, понял ли он, что я вооружена. Он отступил, а я повторяла: «В чем дело, в чем дело, что они натворили, они что-нибудь украли? А ну-ка скажите: они что-нибудь украли, вы сами видели?» Мальчишки бегали по второму этажу, отчаянно крича, носились между отделами, а редкие покупатели застыли на месте. Когда я вышла из магазина, мальчишки выскочили за мной и, лавируя между машинами, разбежались по улицам, ведущим к лагерю. Так я поняла, что они в каком-то смысле моя семья, естественно, поскольку никакой другой семьи у меня нет. Что у них тоже нет ни имени, ни дома, что они родились неизвестно где, без прошлого и без будущего.

С Радой мы разговариваем очень мало. На самом деле она не из этого лагеря, оказалась здесь случайно, она грубая и тяжеловесная, говорит хриплым голосом, возможно, она даже побывала в тюрьме. А может, она полицейский шпик, потому и сидит здесь. Но мне нравится, что нет ничего обязательного, ничего точно определенного. Первый раз в жизни я чувствую себя свободной.