Женщина - половинка мужчины

…В нашей маленькой бригаде «черпаком» заведовал дежурный. У нас было два ведра — для любой пищи. Дежурный бегал с ними на кухню и приносил полными на коромысле.

Созрели огурцы, и порозовели помидоры. Дежурный, приносивший ведра, теперь набирал в поле у дороги как можно больше свежих, только-только созревших овощей. Этими овощами занимались тоже расконвоированные, которые жили на особых правах. Мы постоянно обменивались с ними продуктами и новостями и потому наравне со старостами, бригадирами и лагерной администрацией могли раньше всех есть свежие помидоры и огурцы. В лагере очень четко соблюдался принцип градации свободы. Заключенный, принадлежавший к привилегированной касте, всегда был немного свободнее, чем остальные, из низших каст, и пользовался большими льготами и правами. Мера превосходства определялась общим для всех режимом. При самом суровом, жестком режиме «элита» все-таки пользовалась маленькими, почти ничтожными привилегиями и была свободнее других.

Два ведра из кухни плюс огурцы и помидоры. Мы наедаемся до изнеможения. Лежим на берегу у воды, подложив руки под голову, и смотрим в небо. Лагерь уже закончил работу и ушел. Как-то неожиданно становится тихо. Старая ворона сидит на дряхлой иве. Возится, копошится на ветке, и вниз, в пыль падают мелкие сучки, труха и помет. Солнце спускается за острые зазубрины гор. С залитого водой рисового поля на том берегу тянет прохладой. Лягушки еще раньше опробовали голос и теперь дружно поют, выводя какие-то замысловатые мелодии, стараясь перекричать друг друга. Звуки то растут, то пропадают, как будто лягушки только что проснулись и громко зевают. Внезапно они начинают страшно шуметь, поле словно закипает, и воздух весь наполняется кваканьем. В этом кваканье слышатся возмущение и торжество. Лягушки отвоевали свой мир — поле оставлено человеком! — и упиваются победой.

С того берега налетел ветер — на воде прыгающие, мерцающие блики. Я закрыл глаза. Тишина. Я знал: такая тишина возникает в ожидании гармонии. Нужно только победить самого себя. Человек беспомощен перед историей, вся его деятельность зажата рамками обстоятельств и почти всегда бесплодна. Но ум его свободен, и этой свободой можно пользоваться.

О чем я размышлял? Вроде ни о чем. Большой мир, что на воле, живет совсем не по тем законам, о которых говорил Маркс. Книги отложены в сторону, и говорят — это-то как раз согласуется с Марксом, — что «оружие критики ничто перед критикой оружия». Не только начальник часто выглядит ошарашенным, но и я, считающий себя умнее его, в полной растерянности. Молчание начальника Вана дает пищу смутным, часто захватывающим надеждам, но не дает опоры для размышлений. Спиноза, что ли, сказал: «Незнание ни для чего не может служить основанием».

Я простой заключенный. Начальство выделяет меня, но разве в этом дело? Я такой же, как все, и только судьба заставила меня раньше других стать «профессиональным» заключенным.

Ребятам надоедает валяться на берегу, они начинают потягиваться, ворочаться с боку на бок.

— Эх! Говорят, ночью ведьмы приходят и русалки… Вот было бы здорово!

— Когда ведьма с распущенными волосами — это плохо. Лучше всего, когда намарафеченная.

— Да… А у висельников всегда язык высунут. Длиннющий и красный-красный. Лизнет — и пиши пропало, задушит!

— Когда одна русалка — это ерунда. А вот бы целым косяком! Приходят, например, тринадцать, и мы берем себе по одной!

— Бригадиру не нужно. Он у нас ученый…

— А чего он сам-то? Что он, не…

Я лежу с закрытыми глазами, но не выдерживаю и смеюсь вместе со всеми. Чувствую, они смотрят на меня. Пусть у меня особое положение, это не мешает мне тянуться к ним. С пятьдесят восьмого, со времени сплошной коллективизации, деревню захлестнула волна небывалой беспросветной жестокости. Каждый крестьянин стал похож на Дамокла, над головой которого висит на конском волосе меч, и неизвестно, когда этот меч упадет и отрубит ему голову. Все двенадцать из нашей бригады прошли через это. Они переговаривались, а мне казалось, что это слабый ветерок неустанно шелестит в деревьях.

— Э-хе-хе… Не воруй, молчи в тряпку и работай. А как живот подведет? — говорит паренек с провалившимся носом, продававший на воле казенные удобрения на сторону и получивший за это пять лет. Посмотришь — всем доволен.

— А мне повезло. — Это парень, у которого сдохли коровы из стада коммуны. — Меня в суде спрашивают: в лагерь или деньги будешь платить? Ну, я подумал, подумал… В лагере хоть кормить будут — и поехал. Приезжаю. Ничего, нормально. Женщин, конечно, нет, но ничего, потерпим, глядишь, и…

Иногда они спрашивают меня:

— Бригадир! А ты сам за что сидишь?

— Я? Ни за что.