Женщина при 1000 °С

Телефон молчал неделями, что было очень любезно с его стороны, только мама, царствие ей небесное, пару раз звонила, чтобы проверить, в состоянии ли я сказать «алло», и передать столичные новости. Тетя Лоне Банг-Банг стала отмечать свое восьмидесятилетие, а папины братья и сестры, те, которые были еще живы, не захотели идти туда, куда она не пригласила его. Через некоторое время после смерти бабушки Георгии в сентябре 1958 года певица затеяла переезд в Исландию и в эту пору жила в актерском подвале в Рейкьявике, где чтила память президента и учила саму Бьорк и другую молодую поросль пению и умению держать себя на сцене, а немногочисленной столичной элите позволяла в свою честь складывать губки бантиком и танцевать менуэт. Это было что-то с чем-то.

В конце октября у меня кончились сигареты, и я уже успела позабыть это старинное баловство, когда месяц спустя мне прислали с машиной целый блок. Тут до меня дошло, что я, оказывается, нашла для себя абсолютно новый вид блаженства: однообразное житье.

Жизнь пройдя до половины, я получила отпуск души. Наконец-то я была свободна от детей и мужей, свободна от этого хлыста, этой погонялки, без которой немыслима повседневная жизнь в современном обществе. В больших городах не счастлив никто, кроме бомжей и алкашей.

Значит, даже после всей моей суетни в большом мире, я – просто-напросто деревенская жительница?

В один холодный вторник перед рождеством динамо-машинка взяла и сломалась. Тишина пришлась мне очень даже ко двору, а вот темнота окружила хутор, точно какая-нибудь армия, и ее последствия захватили меня врасплох: старый призрак стал поднимать свою засаленную голову. Бортмеханик моей жизни умер не полностью. Всего за несколько часов я провалилась во тьму и ад кромешный. Мне казалось: он вернулся, и я в любое время ждала ружейного выстрела с улицы сквозь окно. Я стала ужасно бояться темноты и зажигала в каждом углу свечки. И все же я не могла уснуть. Хотя вокруг царили покой и тишина, моя голова вот-вот была готова расколоться. Как будто на меня одновременно обрушились все изнасилования прошлых лет, словно сотня смертельно-бледных летучих мышей, которые хлестали меня со всех сторон шипастыми крыльями и скалили на меня мелкие зубы. Потом пришла и эта парочка – Унижение и Боль, а еще Гнев на изменщицу-любовь, и они вместе сыпали удары кнутов на пищащих зверьков, так что те только еще пуще щелкали зубами. Но сквозь эту катавасию я услышала в кухне шум, тяжелый стук, – он что, вошел? С того света вернулся? Нет, этот стук… это стук, это тот самый стук: передо мной вдруг предстала маленькая девочка, мне явилась моя девочка, царствие ей небесное, моя родная, любимая, мой ребенок, который погиб на узкой улице в другой жизни. Она явилась мне, предстала над изножьем кровати, паря, и локоны такие блестяще-светлые в свете свечей, она была такая красавица, одежда на ней была та же, что и в день ее гибели, и она читала стишок:

Бу-мей, бу-мей,
и – все-с-ней.

Боже праведный, это голосок, это же она, это она, ах, дитя мое, ангелочек мой, – и такая красивая, такая светлая, такая синеглазая, Блоумэй, родная моя Блоумэй. И в то же время – такая призрачная, да, именно такая, какими и должны быть привидения, в облике что-то почти старческое, – девчушка, в течение тридцати лет остававшаяся трехлетней, и она произносила свое имя, да это она свое имя говорила: «Бумей». А потом исчезла.

«И всё с ней».

А я осталась лежать, меня била сладостная дрожь. По коже пошел жар, и я преисполнилась спокойствия и мира и через полчаса тихонько уснула, и снились мне розовые клумбы и мягкие качели. Она прежде никогда мне не являлась, а сейчас это пришлось очень кстати. Она спасла меня от скоропостижного умопомешательства. Боже мой, а я-то не верила ни во что парящее.

На следующий день пришел Йоун. Я потихоньку ковыляла у ворот овчарни и почувствовала, как увлажняются глаза, когда увидела, что он, чуть согнувшись, идет пешком по крутому пригорку. Чуть не выскочила ему навстречу, чтобы обнять его, родимого, но сочла, что вести себя так будет в высшей степени не по-кальдалоунски, и дождалась его у ворот. Когда он добрался до меня, мои глаза уже успели как следует высохнуть.

«Драсьти».

«Привет».

Мы некоторое время постояли среди падающих снежинок. Вдали, на серой Глуби паром «Фагранес» вплывал в этот самый длинный в Исландии фьорд.

«Машинка кирдык?» – спросил он наконец и направил свои стопы к сараю.

«Ага. Ты слышал, как она вчера сдохла?» – проговорила я ему вслед из глубин пальто.

Ответа я дождалась только через два часа, когда динамо-машинка была починена, а мы уселись в кухне.

«Нет, я сейчас уже почти ничего стоящего не слышу».

Мало-помалу я вновь овладела действительностью. El hombre медленно исчез из моего сознания, словно грязный сугроб со склона; под конец от него осталось только горстка песка на зеленом вереске – она там, кстати, до сих пор так и лежит.