Женщина с диванчиком

Орас усмехнулся: стоит ли думать о Катерине теперь? Он прошел к себе в кабинет и отпер сейф. Достал черный бархатный футлярчик. Открыл — не любоваться — лишь проверить — на месте ли кольцо. Потом вынул из ящика крошечную горошину и спрятал ее под бархатную подкладку. Стоял, сжимая футляр в руке.

«Мы подарим это кольцо маме?» — отчетливо услышал он голос Олежки.

Ему показалось. что внутри него сорвалась какая-то пружина, и хрипя принялась раскачиваться в груди, вцепляясь в живую ткань острым своим обломком. Похожие на лай рыдания сорвались с его губ. Чтобы не упасть, он прислонился к стене. Что-то знакомое было в этом хрипе, рвущемся из груди, и в холоде, ползущем по спине от каменной стенки. Что-то, прежде не соединимое, теперь слилось намертво. Он силился вспомнить — что, и наконец вспомнил…

Он только что приехал в город и открыл магазин. В деньгах он был ограничен. Отыскалась квартирка. Маленькая, но очень приличная. В центре, недалеко от Звездной. И совсем по смехотворной цене. Вставая утром, он каждый день слышал за стенкой странный звериный вой. Поначалу он думал — воет запертая собака. Но потом порой стал прорываться человечий голос, и явственное: «Ой, мамочки… Олюшка, как я тебя любила…» и так каждое утро с регулярностью гремящего по утрам будильника. Потом он узнал, что в соседней квартире прежде жили мать, дочь и семидесятилетняя бабка. А потом пятнадцатилетняя девочка погибла в автокатастрофе. Милое женское царство, в которое внезапно ударила молния. И теперь, проводив осиротевшую дочь на работу, каждое утро старуха металась по пустой квартире и выла в голос. Этот вой поразил Ораса. Не ужаснул, а именно поразил. Он стоял неподвижно, вслушиваясь и неясные, смутно долетающие сквозь стену причитания. Они то удалялись, то приближаясь, становясь столь отчетливыми, что можно было разобрать каждое слово. В первый день он только слушал. Во второй, поднявшись утром, не раздумывая, шагнул к стене и прижался к ней спиною. Он почувствовал как мурашки пробежали по коже. А потом… странная теплая волна разлилась по всему телу. Он вновь отведал знакомой пищи — энергопатия была поглощена. Он не чувствовал себя при этом виноватым — к смерти этой девочки он не имел никакого отношения. Если бы в его силах было ее спасти — он бы не задумываясь сделал это. Но теперь уже ничего нельзя было сделать — из-за стены на него лился плотный удушливый поток, дарующий успех в будущем. И он не мог отказаться, заставить себя не поглощать пищу. Он — поглощал. Так прошло две недели. Две долгих недели прежде, чем энергопатии набралось достаточно, чтобы он смог совершить новый рывок.

Тогда он получил во владение свое первое кафе на Звездной. А старуха по-прежнему плакала за стеной…

Звонок телефона заставил его очнуться. Ему казалось, что теперь в соседней комнате кто-то точно так же подслушивает, пытаясь впитать доносящиеся из груди Ораса хрипы. Но ведь там, за стеной, никого нет — там его собственная спальня. Может ли он питаться своим собственным горем и шагать наверх?

Телефон не унимался. Пересилив себя, Орас подошел к аппарату. Он знал, что сейчас ему сообщат нечто очень важное — он понял это после первой трели звонка. Он знал это точно так же точно, как много лет назад знал, что получит это кафе на Звездной

— Госпожа Орас уехала, не так ли? — спросил надтреснутый старушечий голос. — Я видела машину… Но можно и ошибиться.

— Она уехала, — отвечал Орас кратко.

— Я — Хохлова, — голос натужно закашлялся. — Вы очень-очень хорошо меня знаете, господин Орас. Я живу в доме на перекрестке. Тут, за поворотом. Когда-то мы были соседями.

Та старуха? Неужели это возможно? Он только что думал о ней, а теперь она сама ему звонит?

— … у меня в комнатке два окна, — продолжал пришептывать голос в трубке, — на первом этаже. Я уже давно никуда не выхожу, сижу возле окна и смотрю, как много нынче людей на белом свете. А перекресток между тем тот самый. Вы понимаете меня? Я четыре дня назад я тоже здесь сидела и очень хорошо всё видела…

Она видела как погиб его собственный сын. Или нечто большее?

— Что именно вы видели?

— Э, милый… Я человек старый, больной… всеми оставленный… дочка моя теперь живет в другом городе…

— Сколько?

— Учтите, следователю я сказала, что не видела ничего. То есть заснула… задремала… Но если вы захотите я могу сказать, что ошиблась и теперь вспомнила.

— Сколько?!

— Двести баксов. — Удивительно как старухи любят произносить это слово «баксы». — И приходите ко мне. Я не выхожу. Зато на месте всё расскажу подробно. Вы не пожалеете.

6

Ольга Степановна собиралась уходить домой. Она сняла и повесила в шкаф голубой халат, надела ярко-красное платье с глубоким вырезом на спине. В свои сорок пять она сохранила пристрастие к ярким цветам и экстравагантной моде. Благодаря пластической операции, массажу и косметике она выглядела тридцатилетней. Пожалуй, только глаза ее, слишком внимательные и жестокие, выдавали если не возраст, то характер.