Женщина с диванчиком

Шаги в операционной приблизились, стеклянная дверь распахнулась, и на пороге появился Орас в светлом костюме в полоску, с пистолетом в руках. Он злобно оскалился и вскинул руку, целясь в непутевую и неживую уже (я-то это знала во сне) Сашкину голову. Но зная всё наперед, попыталась спасти. И с криком «нет» выставила руку, защищая. Пуля впилась в ладонь змеиным жалом. Рука на глазах стала распухать и чернеть. Внутренний жар, распаляясь, сделался нестерпимым, боль перекинулась на вторую руку и плечо. Уже никого не было рядом — ни Сашки, ни Андрея, я одна в черной бездне, где красными кометами носились раскаленные угли и жалили мое тело и, довольные, тряслись от смеха. Я кричала и беспомощно махала руками, пытаясь отбиться. Но угли жалили меня вновь и вновь…

— Молчи, дура, если не хочешь, чтобы сюда пришли!

Я открыла глаза. В комнате горел свет, и надо мной склонилось корявое старушечье лицо с растрепанными седыми волосами.

— Вы нянечка? Сестра? Дайте что-нибудь, я больше не могу терпеть… Не могу!

Старуха схватила полотенце и заткнула мне рот.

— Сказала — молчи. Я такая же дойная коровка, как и ты. А будешь орать, я кого-нибудь позову, и уж тогда молись всем святым.

Вглядевшись, я поняла, что старуха не могла быть ни нянечкой, ни сестрой. Грязная рубаха, седые космы рассыпаны по плечам. Орлиный нос изогнулся над запавшим ртом. Типичная Баба-яга — только взгляд не злобный, а растерянный, затравленный. Но затравленные — они гораздо злее злых. Я повернула голову — комната была совсем не та, в которую меня поместили поначалу с Кентисом. Теперь я была в безоконной каморке с голой лампочкой на длинном шнуре. Почему-то подумалось, что в прошлом это была кладовая. Две койки, шкафчик, раковина. Дверь со стеклом, закрашенным белой краской. Очень похожая на дверь в ТОЙ больничке, которую я видела вновь в своем сне.

С трудом я уселась на кровати и принялась рассматривать руки. Левая почти не пострадала, только кое-где покраснела кожа, зато на правой — сплошная рана, пузырь, видимо, сразу лопнул, и теперь непрерывно сочился сукровицей. Кажется, что ладонь продолжают медленно поджаривать на огне. Ожог выглядел очень нехорошо: руку даже не перевязали, и теперь на сгибе она начала медленно пухнуть, загнаиваясь. Но даже эта распухшая красная язва не выжгла проклятый желвак на ладони — клеймо мартинария. Видимо, Кентис прав, и мне в самом деле придется умереть вместе с ним. Зубами я отодрала от простыни полосу и кое-как перевязала руку.

— Зеркало есть? — спросила я у старухи.

— Вон, на стене, любуйся, сколько влезет, — хихикнула старая ведьма.

Поначалу я не узнала себя: из зеркала на меня глядела какая-то комическая маска: ресницы и брови обгорели, на левой щеке — волдырь ожога, да и вся остальная кожа красная, будто мне влепили пощечину, и кожа до сих пор продолжала гореть. На носу — тоже красное пятно… Ужас!.. Ха-ха, мы теперь будем с Кентисом два урода — пара… При чем здесь Кентис? — одернула я себя. Я же люблю Ораса! И он тоже должен меня любить, потому что я страдаю ради него… Да, да я должна думать только о нем!.. А рука болела всё сильнее. Я обхватила ее и принялась нянчить как ребенка. Но это не помогало. Разве можно подавить боль? Разумеется, нет… Но ее можно направлять… Боль — это раскаленная лава, текущая в узкой расселине и уносящая меня… Нет, не так… Я посылаю ее и направляю… Пусть моя энергопатия ускользнет из этих стен, пусть сволочам из Лиги не достанется ни капли. Все должно уйти к Орасу, переплавиться в его успех и его очередную победу. Я смогу это сделать… Непременно смогу. Ведь Сашка сумел не подчиниться. И у меня тоже должно получиться…

— Ужин принесли, — сообщила старуха. — Эй. Да что с тобой? Молишься, никак? Верующая? Господь их накажет… всех накажет! — она торопливо перекрестилась.

8