Женщина с глазами кошки

— Встань с моей ноги, Бартон, ты весишь центнер.

— Да забери свои кости, исколола меня ими, синяки будут.

— Синяки у тебя и так будут.

Мы переодеваемся в чистую одежду, грязную сбросив на пол, — ни одной из нас и в голову не пришло побеспокоить кота, который разлегся на корзине для белья и наблюдает за происходящим с высокомерным выражением бога, снисходящего к опарышам. Я наклоняюсь к нему и целую его черную мордочку между бархатных ушек. Он лапой касается моей щеки.

— Какая идиллия…

— Завидуй молча, Бартон!

Я иду в комнату. Мне нужно отдохнуть.

— Что там у вас снова случилось?

Две пары глаз, голубые и черные, вопросительно уставились на меня. Черт подери, неужели все было слышно?

— Такой грохот стоял, что мы уже хотели идти вас разнимать. — Луис касается царапин на моем лице. — Но Эд сказал, что вы можете быть голыми, и кто знает, как Керстин отреагировала бы на наше вторжение в такой интимный момент, как кошачья драка. Поэтому, когда пришла эта леди, мы были рады. Чего вы снова подрались?

А черт его знает… Вот так сразу я и не скажу. Что-то она мне сказала, что-то я ей… Подрались, и все. Мы еще ни разу мирно не разошлись.

— Ладно, ложись спать. — Эд подвигается. — Давай, амиго, присоединяйся. Тори за последние дни ни разу толком не поспала.

Луис молча укладывается рядом, и я проваливаюсь в сон.

* * *

Мне снится пустыня — каменистая, желто-коричневая. Я иду по узенькой полоске, по сторонам которой дрожат зыбучие пески, и так боюсь оступиться, что в сердце холодно. А пустыне не видно конца.

Потом пустыня вдруг исчезает, и я чувствую, как чьи-то руки ласкают меня. Я просыпаюсь. Луис целует меня, жадно и требовательно, а я отвечаю на его поцелуи. И поцелуи Эда такие же горячие. Почему бы и нет? Плевать на все, потому что наступает момент, когда свобода становится поперек горла, ее становится многовато для одной. Мы давно вместе, и мы — одно целое. И я знала, что так будет. Мы все знали. Нынешняя ночь, как и та, в Виль-Таэне, всегда будет у нас, и неважно, что будет потом. А Эрик никогда не станет моим.

— Я так люблю тебя…

Кто из них говорит это? Я не знаю. Тьма дрожит багровыми сполохами, окутывает нас, горячая и нетерпеливая, — и мне реально по барабану общественное мнение…

— Величко, это настоящий разврат.

Все повторяется — Керстин снова сидит на краешке моей кровати в шелковой рубашке, непричесанная и сердитая. Она любит шелковые рубашки — так же, как и я.

— А вот меня, Бартон, беспокоит фонарь у тебя под глазом. Ты подглядывала в замочную скважину, подсвечивая себе им. Если так и дальше дело пойдет, придется его чем-то завязать, чтобы самолеты не принимали его за огни посадочной полосы.

— Мне делать больше нечего, как только подглядывать за тобой! И так все ясно: твои парни сидят в беседке в нирване и не реагируют на внешние раздражители, постель похожа на гнездо, и ты голая. Величко, а не многовато — двое?

— Хочешь, чтобы я с тобой поделилась? Которого выбираешь?

Она бросает на меня презрительный взгляд. Я понимаю, что когда дома есть Эрик, на других мужчин и смотреть-то глупо. Но все остальное — не ее дело.

— Перестань злиться, я пошутила. Надеюсь, ночка была что надо.

— Не лезь.

— Ты просто невыносима.

— А ты так просто ангел. Смотри, уж и крылья прорезались.

— После общения с тобой меня канонизируют, Величко. Возможно, даже посмертно.

— Чего ты приперлась?

— Если ты не забыла, это мой дом.

— Я сюда не рвалась.

Черный кот прыгает на кровать и укладывается рядом с подушкой. Я тянусь к нему и прижимаюсь к его бархатной спинке. Он начинает мурлыкать. Миллионы лет существуют коты, а люди до сих пор не знают, каким образом получается этот неповторимый кошачий звук. И все достижения науки ничего не стоят, потому что ни один из этихумников так и не выяснил, чем именномурлычут коты.

— Я дала себе слово не злиться. — Керстин заинтересованно наблюдает за нами. — Собственно, пришла тебе сказать, что завтрак будет через сорок минут. Приводи себя в порядок и спускайся. А уж потом устроим разбор полетов.

Я молча иду в ванную. Мне уже перехотелось ссориться — пропал кураж. Или я исчерпала весь запас ярости, и надо немного подождать, пока она отрастет.

Завтрак проходит в молчании — какая-то тревога витает в воздухе, а у Керстин вид смертельно больной. Что случилось? Час назад была в порядке — синяки и царапины не в счет, а сейчас такая, что краше в гроб кладут.

— Прошу всех в беседку, нам подадут туда напитки.

У Рона Бартона глухой, занудный голос. И весь мужчина какой-то угасший, только глаза, ярко-голубые и живые, выдают его — он человек страстный, подвижный, способный на любой поступок, если уверен в его необходимости.

Мы располагаемся в беседке, куда Мицуко приволакивает столик с напитками и льдом. Покорная восточная женщина, ага… Только все это ложь.

— Думаю, дальше откладывать разговор неразумно.