Женщина со шрамом

Дальше они шли молча. Бентон думал о том, не слишком ли много он сказал Уоррену. К.-Д. Уоррену, должно быть, приходится нелегко, размышлял он, он стал как бы членом их команды и в то же время остается сотрудником другого подразделения. Только постоянные члены спецгруппы принимали участие в вечерних обсуждениях, но К.-Д. Уоррен, возможно, скорее чувствовал облегчение, а не огорчение из-за того, что в них не участвовал. Он еще раньше говорил Бентону, что в семь часов, если его специально не задерживают, он едет домой в Уэрем – к жене и четверым детям. В целом он своими действиями доказал, чего он стоит, он нравился Бентону, ему было легко с ним, и он отлично себя чувствовал, когда этот широкоплечий, мускулистый гигант, под два метра ростом, шагал с ним рядом. Кроме того, Бентон был лично заинтересован в том, чтобы способствовать благополучию семейного существования Уорренов: жена Малколма происходила из Корнуолла, и в это утро Уоррен приехал в Манор с шестью корнуоллскими пирожками,[29] замечательно вкусными и сочными.

3

Пока они ехали на север, Дэлглиш почти не разговаривал. Это вовсе не было необычно, и Кейт не испытывала неловкости из-за его молчания: ехать в машине с Дэлглишем в согласном молчании всегда доставляло ей редкостное, глубоко личное удовольствие. Подъезжая к окраине Драфтон-Кросса, она сосредоточилась на том, чтобы точно указывать дорогу и задолго до поворота предупреждать о нем, и стала обдумывать предстоящее собеседование со священником. Дэлглиш не стал звонить преподобному Кёртису, чтобы предупредить о приезде: это вряд ли было так уж необходимо, поскольку в воскресный день священника всегда можно найти – если не в храме и не дома, то наверняка где-то в приходе. А неожиданный приезд всегда дает некоторое преимущество.

Адрес, который они искали, – дом № 2 по Балаклава-Гарденс; эта широкая улица начиналась от пятого поворота с Марленд-Вэй и шла к центру города. На шоссе вовсе не был заметен воскресный покой. Движение было напряженным: легковые машины, фургоны, доставляющие товары, целая череда автобусов заполняли блестящую от влаги дорогу. Скрежещущий шум постоянно врывался диссонирующей нотой в непрерывно повторяющийся рев рождественской песни о «Рудольфе, красноносом северном олене», перемежающейся с первыми строфами наиболее известных рождественских гимнов. Не было сомнений в том, что в центре города Винтерфест – зимний праздник – отмечается должным образом официальными муниципальными украшениями, но здесь, в окрестностях менее привилегированного шоссе, владельцами местных магазинов и кафе предпринимались индивидуальные и несогласованные усилия: промокшие под дождем бумажные фонарики, выцветшие полотнища, раскачивающиеся гирлянды лампочек, мигающих то красным, то зеленым, то желтым светом, и, изредка, скупо украшенная елка – все это походило не столько на праздник, сколько на попытку защититься от отчаяния. Сквозь залитые дождем окна машины лица покупателей, казалось, истаивают, бесплотные, словно лица растворяющихся в воздухе привидений.

Всматриваясь сквозь завесу дождя, не перестававшего лить в течение всей поездки, они ехали по главной улице пригорода, ничем не отличающегося от любого из далеко не процветающих захолустных пригородов, не столько лишенного собственных черт, сколько представляющего собой аморфное смешение старого и нового, запущенного и обновляемого. Ряды мелких магазинчиков прерывались жилыми высотками, стоящими поодаль от дороги, за оградой, а недлинный рядок хорошо содержащихся и явно построенных в восемнадцатом веке домов неожиданно и нелепо контрастировал с кафе, продававшими готовую еду навынос, букмекерскими конторами и кричаще раскрашенными вывесками. Прохожие, сгорбившиеся из-за проливного дождя и втянувшие головы в плечи, бродили, как казалось, без определенной цели или стояли, укрывшись под магазинными навесами, глядя на проезжающие машины. Только матери, катившие перед собой детские коляски, обернув прозрачным пластиком их складной верх, двигались с отчаянной и целенаправленной энергией.

Кейт боролась с депрессией, окрашенной чувством вины, которая всегда охватывала ее при виде жилых высоток. Именно в таком высоком, закопченном, прямоугольном ящике – памятнике надеждам властей и безнадежности людей – она родилась и выросла. С самого детства ее главным побуждением было вырваться оттуда, бежать от неизбывного запаха мочи на лестнице, от вечно сломанного лифта, от граффити, вандализма, от грубых голосов. И ей это удалось. Она уговаривала себя, что, вероятно, жизнь в таких высотках стала теперь лучше, даже в старой части города, однако она не могла проезжать мимо, не ощутив, что в результате ее личного освобождения что-то бывшее неотъемлемой частью ее существа оказалось не столько отвергнутым, сколько преданным.