Женщина со шрамом

Сердце у Дина Бостока начинало прыгать от радости, когда мистер Чандлер-Пауэлл звонил, чтобы сообщить, что вернется раньше, чем ожидалось, и приедет в Манор к обеду. Дин любил готовить обеденные блюда, особенно когда хозяину хватало времени насладиться едой и ее похвалить. Мистер Чандлер-Пауэлл привносил с собой частичку энергии и возбуждения столицы, что-то от ее запахов, ее огней, ощущение, что ты снова находишься в центре событий. Приезжая, он чуть ли не бегом проходил через Большой зал, срывал с себя куртку и швырял лондонскую вечернюю газету на стул в библиотеке, словно освобождаясь от временного рабства. Но даже газета, которую Дин позже забирал, чтобы почитать на досуге, служила ему напоминанием о том, где по сути было его, Дина, настоящее место. Он родился и вырос в Баламе. Лондон – его город. Ким родом из сельской местности, она приехала в Лондон из Сассекса, учиться в школе поварского искусства, где он был уже на втором курсе. Через две недели после их первой встречи Дин понял, что любит ее. Так он всегда и думал об этом: он не влюбился, он не был влюблен – он полюбил. Это было на всю жизнь – его жизнь и ее. И сейчас, впервые со дня их женитьбы, Дин понял, что она чувствует себя такой счастливой, как никогда раньше. Как может он скучать по Лондону, когда Ким так счастлива в Дорсете? Она, которая так нервничала, встречаясь с новыми людьми, с новыми местами, не чувствовала здесь страха даже в темные зимние ночи. Абсолютная чернота беззвездных ночей дезориентировала и пугала его, эти ночи казались еще более пугающими из-за почти человечьих криков зверюшек, попавших в пасть хищникам. Эта красивая и, по видимости, мирная сельская местность была полна боли и страданий. Дин скучал по огням, по ночному небу, исчерченному серыми, пурпурными, синими знаками непрекращающейся городской жизни, по постоянно меняющимся узорам светофоров, по свету, льющемуся из пабов и магазинов на отблескивающие, омытые дождем тротуары. Жизнь, движение, шум, Лондон.

Работа в Маноре ему нравилась, только она его не удовлетворяла. Она не требовала от него слишком большого умения. Мистер Чандлер-Пауэлл был разборчив в еде, но в операционные дни никто не задерживался за столом. Дин понимал, что хозяин не замедлил бы пожаловаться, если бы еда оказалась ниже принятого стандарта, но ее высокие качества мистер Чандлер-Пауэлл принимал как должное, быстро съедал то, что ему подавали, и уходил. Уэстхоллы обычно ели дома, в своем коттедже, где мисс Уэстхолл ухаживала за стариком отцом, пока он не умер в феврале этого года, а мисс Крессет всегда ела у себя. Но она была единственной, кто проводил много времени на кухне, разговаривая с Ким и Дином, обсуждая меню, и всегда благодарила его за особые старания. Пациенты бывали обычно требовательны, но не голодны, а приходящие сотрудники, которым подавался горячий ленч в середине дня, небрежно хвалили его, быстро расправлялись с едой и возвращались к своим делам. Все это разительно отличалось от его мечтаний о собственном небольшом ресторане, о собственных меню, о своих постоянных посетителях, об атмосфере, какую они с Ким там создадут. Порой, лежа без сна рядом с женой, он сам пугался своих полуосознанных надежд на то, что клиника вдруг каким-то образом потерпит крах или что мистер Чандлер-Пауэлл сочтет слишком обременительным и невыгодным работать одновременно и в Дорсете, и в Лондоне, и ему с Ким придется искать другое место. И может быть, мистер Чандлер-Пауэлл или мисс Крессет помогут им положить начало своему собственному делу. Но вернуться на изнурительную работу на кухне какого-нибудь лондонского ресторана они с Ким уже не сумели бы. Ким никогда не смогла бы приспособиться к такой жизни. Он застывал от ужаса, вспоминая тот день, когда ее уволили.

Мистер Карлос вызвал Дина к себе в святая святых – комнатку за кухней размером с чулан, которая удостоилась называться его кабинетом, и с трудом втиснул свои обширные ягодицы в резное рабочее кресло, унаследованное им от деда. Это всегда считалось дурным знаком. Перед вами представал Карлос, исполненный генетического авторитета. Год тому назад он объявил всем, что заново родился. Это перерождение оказалось весьма неудобным для всего персонала, и каждый почувствовал облегчение, когда девять месяцев спустя прежний Адам Карлос снова утвердился в своей оболочке и кухня перестала быть запретной для сквернословия зоной. Но один реликт эпохи перерождения все же сохранился: не допускалось никаких «скверных» слов крепче слов «чертовский» или «чертов». И вот теперь Карлос свободно ими пользовался.