Женщина в гриме

Ольга легла задолго до Симона, который в этот вечер остался в баре, чтобы напиться, но так и не преуспел в этом. Вернувшись в каюту, он был встречен оценивающим взглядом своей прелестной любовницы. Этот взгляд был отчужденным и холодно-вежливым, если он возвращался после нее, или возмущенным, негодующим, когда она входила в каюту и заставала его валяющимся в постели. Оба взгляда должны были заставить Симона Бежара осознать свое ничтожество и свою невнимательность к персоне Ольги. Однако что это за взгляд побитой собаки, появившийся у ее драгоценного режиссера в последнее время? И никто не знает почему? Ольга была не в состоянии представить себе, что кто-то, кроме нее, способен чувствовать, и зачастую заставляла Симона страдать вовсе не преднамеренно, а просто в силу своего характера, а по характеру она была безжалостна. Она рассматривала этого человека, посланного ей судьбой, в первую очередь как режиссера, а уж затем как любовника, который больше всего желал быть любимым ею и получать доказательства ее любви. «Она ведь ему дала все, чего он желал, разве нет? – думала о себе Ольга. – Она предоставила в его распоряжение все свои вечера. А когда она ему отказывала под благовидными предлогами, он обязан был сам понимать, что женщине ведь это надоедает, когда происходит слишком часто. Или ему следовало бы иметь иную физиологию». В кинематографических кругах Симон Бежар славился своим темпераментом, это вечная история: мужчины типа Симона Бежара сексуально одержимы, а красавцы вроде Эрика или даже Андреа наполовину фригидны. Во всяком случае, нарциссизм в них был сильнее интереса к женщинам.

При появлении Симона Ольга придала своему лицу удивленное выражение, с каким обычно смотрят на незнакомых людей, но ей не составило труда сохранить его, ибо действия Симона ее прямо-таки изумили. Он уселся на свою постель, одной рукой снимая обувь, другой зажигая сигарету, и когда Ольга с ним заговорила, ей – впервые за весь круиз – показалось, что она ему помешала.

– Что произошло после приступа истерии у Эдмы? – спросила она.

Симон нахмурил брови, но не ответил, показывая тем самым, что она и впрямь мешает ему. И, действительно, впервые за долгое время вид у Симона стал независимым – не зависимым от капризов Ольги. Его руки, его глаза и его мысли были заняты чем-то другим, он больше не смотрел на нее тоскливым и умоляющим взглядом. Своего рода внутренний радар, совершенный и чуткий, который помогал Ольге улавливать малейшие перемены в настроении Симона, подсказал ей, что она находится на перекрестке, только, к сожалению, не помог разобраться, какой горит свет: зеленый или красный. И она, решив, что горит зеленый, ринулась вперед, навстречу аварии, которую этот радар, работай он на уровне разума, помог бы предотвратить. Но он действовал на уровне даже не чувственном, а инстинктивном, и то включающиеся, то гаснущие огни светофора ничего Ольге не подсказывали.

– Вы мне так и не ответили.

Симон поглядел на нее, и она поразилась голубизне его глаз. Она уже давно не замечала, какие у него голубые глаза. Более того, она уже давно не замечала, что у Симона вообще имеется взгляд.

– А в чем дело? – вздохнув, осведомился он. – Я не заметил никакой истерии у Эдмы Боте-Лебреш.

– Ах, вот как? Вы, стало быть, не слышали ее выкриков?

– Я главным образом слышал ваши, – продолжал Симон тем же усталым голосом.

– Мои? Я кричала?.. – воскликнула Ольга. – Я?

И она покачала головой с видом оскорбленной невинности, каковая роль ей вовсе не подходила; об этом ясно говорило выражение лица Симона. И впервые за несколько дней она встревожилась. Не говоря уже о цвете глаз, она не припоминала, чтоб взгляд Симона был таким острым.

– Что вы хотите сказать? Быть может, что я солгала?

– Нет, – проговорил Симон тем же самым медлительным тоном, который так раздражал Ольгу, а теперь начинал внушать страх. – Нет, вы не солгали, вы сказали правду, однако в присутствии двадцати человек.

– Ну и что?

– Ну и то, что слушателей было на двадцать человек больше, чем надо, – заявил он, поднявшись и медленно снимая свою куртку, потрепанный, постаревший, усталый, но усталый и от нее, Ольги Ламуру, старлетки второго разряда, которой ничего не останется, как начать все сначала, если Симон Бежар переменит мнение о ней.

От Ольги Ламуру, которая обратилась было к Симону: «Мой дорогой», нежным, детским голоском, а потом, в темноте, начала дуться, так и не дождавшись утешений от Симона в ее же собственной злобности. И как только она перебралась на его постель, Симон Бежар встал, снова надел свитер и брюки и вышел из каюты.

В опустевшем баре он видел в зеркале позади стойки рыжего, слегка одутловатого мужчину, с которым, однако, шутки плохи. Сейчас никто не улыбнулся бы ни его шевелюре, ни его полноте, настолько был взгляд Симона холоден. «Вот и кончилась для Симона Бежара великая музыка и великая любовь», – подумал он. Подумал с горечью и отвернулся от собственного отражения, от того Симона, каким он готовился стать.