Женщина в гриме

– Не знаю, что к этому добавить, старина, поскольку я еще боюсь в это поверить, но с этим покончено, я освободился от любви к этой Ольге, – проговорил он и с чувством похлопал Жюльена по руке.

– Покончено по-настоящему?

– Да.

Двое мужчин поглядели друг на друга и рассмеялись, а улыбка Симона вызвала ответную улыбку Жюльена.

– Без шуток?.. – спросил Жюльен. – Без шуток? Единым махом?

– По крайней мере, мне так кажется. Это ведь как заноза… А с тобой так бывало? – по-дружески спросил он у Жюльена с чувством облегчения в голосе, быть может, нарочитым, но сейчас было слишком хорошо, чтобы в этом разбираться.

Симону показалось, что Ольга уже далеко-далеко, страшно далеко, и что она, быть может, выиграла бы этот тур, если бы не поспешное вмешательство Клариссы.

– Это Кларисса, пытаясь спасти мою честь, напомнила мне, что она у меня есть, – проговорил Симон. – Понимаешь, старина? Не знаю, как можно было принести себя в жертву ради старлетки, господи, прости!

– Прости, господи, но ты совершенно прав! – заявил Жюльен. – Тем не менее ты уверен, что это не гордыня заставляет тебя с такой скоростью бежать от всей этой любви?

– Завтра увидишь.

Кларисса устроилась на подушке в ночной рубашке светло-зеленого цвета и читала при свете ночника. Она очередной раз перечитывала «Братьев Карамазовых», и в ее глазах появилось нечто, напоминающее русскую удаль, что, впрочем, было довольно естественно: по женской линии семейство Барон имело русские корни. Эрик закрыл за собой дверь, затворил ее на задвижку и прислонился к ней спиной, глядя на жену с загадочной улыбкой – точнее, с улыбкой, которую он сам считал загадочной и позаимствовал из одного скверного американского фильма. С появлением Жюльена в Клариссе проснулась новая женщина, женщина, весьма критически настроенная по отношению к Эрику и бесконечно снисходительная, когда дело касалось Жюльена или даже еще кого-нибудь из пассажиров. Теперь Кларисса ясно видела притворство Эрика и распознала его задние мысли. Она упрекала себя в излишней суровости к нему, считая себя необъективной, ведь эта суровость родилась одновременно с ее чувством к Жюльену и была обусловлена самим наличием его и его пылкостью.

– Ну так что? – заявил Эрик, элегантный и светловолосый, держа руки в карманах.

– Что именно? – спросила она, положив перед собой раскрытую книгу, словно желая подчеркнуть, что она занята.

Эрик задрожал от негодования. Он терпеть не мог, когда читали в его присутствии. И сейчас он с трудом удержался от бешеного желания вырвать книгу у нее из рук и вышвырнуть ее в иллюминатор, чтобы преподать ей урок на всю жизнь.

– Что же, вы довольны своей выходкой? Вам нравится морочить голову бедняжке Ольге? Вам не пришло в голову, что это копание в чужих вещах просто смехотворно?.. Не хватает, чтобы вы еще и меня впутывали в вашу клоунаду. Мне бы очень хотелось, чтобы вы прямо сейчас, моя дорогая Кларисса, внесли во все ясность.

– Я вас не понимаю, – проговорила она и на этот раз закрыла книгу и положила ее на кушетку в пределах досягаемости, «готовая вновь ее открыть, как только эта назойливая личность оставит ее в покое», как лишний раз показалось Эрику. – Я вас не понимаю. Все это для вас весьма лестно, разве нет? Мои попытки отыскать доказательства собственного несчастья в комоде своей соперницы равносильны лавровому венку для вас.

– Бывают успехи вульгарного характера, не приносящие радости, – высказался Эрик.

И его красивое лицо исказило отвращение, брезгливая суровость. Ей сразу припомнились бесчисленные случаи, когда подобное выражение его лица унижало ее до глубины души, лишало ее способности сопротивляться, ведь она и мысли не допускала о том, чтобы поставить под сомнение ум, правильность суждений и философские абсолюты Эрика Летюийе. «Успокойся… Успокойся…» – уговаривала она сама себя. И вдруг осознала, что впервые за много лет разговаривает вполголоса сама с собой, словно с человеком привлекательным и желанным, с кем-то, кому можно довериться.

– Ладно, это дело десятое, и все-таки, ради чего вы это сделали?

– Да ради него, – проговорила Кларисса, покачав головой, словно желая этим подчеркнуть абсурдность вопроса. – Ради Симона Бежара… Эта маленькая потаскушка готова была разорвать его в клочья…

Слово «потаскушка» в устах Клариссы поразило Эрика. На протяжении многих лет подобные уничижительные определения, согласно молчаливой договоренности, оставались его личной прерогативой.

– А вы всегда интересуетесь делами других? – заявил он, допуская явную оплошность (когда же он это осознал, то прикусил язык, но было уже поздно).

– Если этим чужим является мой муж, то да. Для вида. Вы великолепно знаете, что меня не интересуют чужие дела… Я и своими-то не больно интересуюсь, – меланхолично заметила она, прикрывая свои голубые глаза.

– Но, по крайней мере, вы уже…