Женщина в гриме

Андреа больше не смеялся. Удивленный Жюльен поглядел на него в упор. У него еще не выработалось точного представления об этом мальчишке. Поначалу из-за Чарли он принял его за педераста, но Андреа явно таковым не был; он было принял его за жиголо, но и в этом он уже не был уверен. С другой стороны, Жюльену представлялось отвратительным задать классический вопрос: «А что ты делаешь в жизни?» Этот вопрос всю жизнь заставлял его страдать, пока он не придумал себе непонятную и сногсшибательную профессию: оценщик произведений искусства.

– Я хотел сказать, – пояснил он, – что интимная жизнь Дориаччи весьма сумбурна, причем это общеизвестно, и что я тысячу раз видел Дориа на фотографиях в обществе сопляков, физические данные которых значительно хуже ваших. Вот и все, старина, что мне хотелось сказать…

– О звездах говорят все, что угодно, – с жаром проговорил Адреа. – Я полагаю, что у этой женщины абсолютный вкус. И я вовсе не полагаю, месье Пейра, что Дориаччи – женщина легкодоступная.

– И это тоже общеизвестно, – заявил Жюльен и тут же перевел разговор на другую тему: – Общеизвестно и то, что с нею очень, очень трудно жить. Спросите как-нибудь у месье Кройце, что он по этому поводу думает. Эта кислая капуста еще ляжет тяжелым грузом на наш круиз.

– А-а! Кислая капуста от Захера! – проговорил Андреа, и оба вновь расхохотались.

Но Жюльен остался заинтригованным.

Судно сбавило ход, и вот уже стали отчетливо видны огни Портофино. Это был первый порт захода согласно программе круиза, и Гансу-Гельмуту Кройце предстояло открыть кампанию исполнением Дебюсси. Трое матросов в белом отправились вытаскивать на палубу огромный «Стейнвей», тот самый «Стейнвей», который до поры до времени хранился в баре под тремя чехлами и белой скатертью. Все это нужно было снять, а затем надеть на ножки цепи, чтобы его уравновесить. Видно было, как во мраке сверкает темное дерево рояля и прорисовывается его масса, и вот на мгновение в толпе воцарилась торжественная тишина, когда матросы удалились, унося чехлы, и началась проверка освещения. Оно состояло из четырех прожекторов, низвергающихся с высоты ослепительно-белым светом, прорисовывающих прямоугольную, мертвенную дорожку, что-то вроде театрального ринга, посреди которого инструмент в цепях превращался в аллегорию: приземистый, как бык, и сверкающий, как акула, подобный зверь, с ненавистью ожидающий своего укротителя, своего тореро, своего музыканта или своего убийцу. Его сверкающие белые зубы, казалось, вот-вот схватят человека за руку, с рычанием затянут его в обширную утробу, откуда его крики будут долго звучать, прежде чем угаснут. При этом освещении рояль приобретал нечто романтическое, трагическое и брутальное, не сочетающееся со Средиземным морем. Море же предлагало выстраданный, чувственный романтизм, нежность без покровов и без сострадания. Оно обнимало «Нарцисс» за бедра, ласкало его и нападало на него при помощи влажных, горячих волн, настойчивых и упорных, стремящихся наклонить хотя бы на миллиметр, заставить застонать от удовольствия весь его корпус водоизмещением двадцать тысяч тонн. А судно заставит поскрипывать только что брошенный якорь, уже впившийся в морское дно, там, внизу, и ему будут неприятны эти железные путы, мешающие вытянуться, разбежаться, отдаться во власть сладострастных ночных вод, вод, притворно зябких и пенистых у самой кромки земли, но непостижимых и бездонных в отдалении, где «Нарцисс», в данный момент обездвиженный и посаженный на якорную цепь, с трудом отказывался от возможности раствориться в пространстве.

Пассажиры первого класса поднимались на палубу класса люкс, приобретая тем самым тот же высокий статус, что и ее законные обладатели, и немедленно начинали им жаловаться на ужасный недостаток времени, снова не позволивший им переменить свой статус, как бы им этого ни хотелось. Это, впрочем, был единственный унизительный момент для всех этих счастливых меломанов, которые, напротив, на протяжении всего истекшего года хвастались предстоящим круизом. Жюльен, на которого покусилась одна назойливая пара, решившая, будто с ним уже знакома, обратился в бегство. Он переступил через многочисленные кабели, взобрался на галерейку, сооруженную вокруг рояля меж стульев и кресел, и вышел из освещенной зоны. Свет горел лишь вдоль прохода, ведущего к коридорам между каютами, и, миновав его, Жюльен очутился у открытой двери погруженного в темноту бара. Он увидел огонек сигареты и через несколько секунд различил Клариссу Летюийе, сидящую в одиночестве за дальним столиком.

– Прошу прощения, – проговорил он, делая шаг в темноту, – я вас поначалу не разглядел! Я искал тихое местечко, нечто вроде площадки отдыха на автострадах. Там, снаружи, шум и гам: скоро начнется концерт… Но может быть, мне лучше уйти?

Он говорил отрывисто, ощущая какую-то странную робость. В темноте Кларисса Летюийе перестала быть клоуном и превратилась в женщину, желанную добычу. Наконец она произнесла:

– Садитесь где хотите. Бар все равно закрыт для посетителей.