Женщина в гриме

– Когда я была еще совсем девочкой, – пустилась она в откровения, – и мне доводилось услышать, как вы поете, все равно, по радио или с пластинки на стареньком проигрывателе моего отца, ведь мой папа был без ума от оперы и мама чуть ли не ревновала его к вам, так вот, когда я слушала, как вы поете, то говорила сама себе, что готова отдать жизнь за то, чтобы умирать так, как вы умираете в «Богеме»… Эта манера произносить последнюю фразу… О! Да-да! Как вам это удавалось?

– Не знаю, – сиплым голосом проговорила Дориаччи. – Я никогда не пела в «Богеме».

– Ой, какая же я дура… Само собой, речь идет о «Травиате»… Вот именно…

«Уф! Кажется, пронесло… Но какая незадача! Все певицы поют в „Богеме“, само собой разумеется, за исключением Дориаччи. А с другой стороны – какое счастье, что она в хорошем настроении и столь спокойна… При других обстоятельствах она бы меня испепелила за этот промах. – Ольге казалось, что Дориаччи буквально околдована ее ловкими комплиментами. – В конце концов, она такая же женщина, как и другие: комедиантка по натуре».

И, замахав руками над головой, словно отгоняя мошек, роящихся в памяти, Ольга заговорила вновь:

– Да, конечно, «Травиата»… Господи… «Травиата»… Я ревела, как корова, когда слушала… Здоровенная восьмилетняя корова… Как вы ему говорили: «Прощайте, прощайте…»

– Если только здоровенная двадцативосьмилетняя корова, – неожиданно выпалила Дива. – Я в «Травиате» пою только с прошлого года.

И, откинувшись на спинку стула, Дориаччи разразилась громоподобным хохотом, оказавшимся весьма заразительным, ибо он тотчас же охватил троих игроков в «скрэббл», хотя его первопричина была им неведома.

Сотрясаясь от неудержимого смеха, Дива вытащила батистовый платок и то подносила его к глазам, то им помахивала, словно призывая на помощь, то тыкала им в направлении окаменевшей Ольги. Дориаччи даже постанывала от удовольствия, выпаливая бессвязные фразы:

– Ну, малышка… Ха-ха-ха! Ее папа, черти бы меня задолбали!.. Верди, Пуччини и иже с ними… а малышка слушает пластинку, ха-ха-ха! Здоровенная двадцативосьмилетняя корова, хи-хи-хи!..

И в третий раз произнеся раскатистым голосом: «Здоровенная двадцативосьмилетняя корова!», Дива подытожила:

– В конце концов, она сама о себе так сказала!

Поначалу Ольга нервно захихикала, но по ходу этих отвратительных словоизлияний она наконец-то учуяла резкий запах водки, она разглядела, что темные зрачки Дориаччи расширены от алкоголя, и поняла, что угодила в ловушку, которую сама же себе и расставила. Она решила было не сдавать позиции, но поскольку за ближайшим столом собрались трое одичавших икающих выродков-зомби, катавшихся от смеха в своих креслах, в то время как деревянные литеры скатывались на палубу; поскольку, услышав последнюю фразу этой базарной торговки: «Она сама о себе так сказала», Эдма подскочила в кресле, точно от удара током; поскольку жена-алкоголичка этого бедняги Эрика Летюийе прижала к лицу руки и бормотала сдавленным голосом: «Только не это… только не это…»; поскольку этот старый педераст в морской форме обхватил себя руками и в восторге притопывал ногами, Ольга Ламуру просто и достойно поднялась со своего места и, не говоря ни слова, вышла из-за стола. На миг она задержалась в дверях и бросила на всех этих одержимых, на всех этих пьяных марионеток один-единственный взгляд сострадания, который, впрочем, лишь удвоил их веселье. Сотрясаясь от бешенства, она вошла к себе в каюту. Но, как выяснилось, лишь для того, чтобы наткнуться на Симона, развалившегося в носках на постели и, по его словам, «спустившего в покер три старых миллиончика, хорошенько при этом повеселившись».

Вернувшись в каюту после этого отвратительного покера, Эрик обнаружил, что она пуста. И он вызвал стюарда, чтобы тот отыскал Клариссу.

– Скажите мадам Летюийе, что в каюте ее ждет муж, – бросил он повелительно, стюард был слегка задет подобным тоном, но Эрик на это не обратил ни малейшего внимания. Во время круиза Эрик уже не раз ощущал, Эрик полагал, что замечает, как Кларисса ускользает от него физически и морально. Уж физически-то во всяком случае! Она исчезала, как ему казалось, постоянно, под предлогом пойти подышать свежим воздухом, полюбоваться морем, и поскольку Эрик договорился с готовым на любые уступки Элледоком о надзоре за баром, и потому о присутствии там Клариссы его информировали мгновенно, то можно было подумать, будто у нее завелся любовник. Более того, всякий раз Кларисса возвращалась с прогулки посвежевшая, в хорошем настроении, с выражением беззаботности, которую Эрик много лет из нее вытравлял. Или, точнее, превращал в постоянное ощущение тревоги и вины.