Женщины без мужчин

Сад, зелёный-зелёный, обнесённый глинобитными стенами, был раскинут на берегу реки, спиной к деревне, и с одной стороны стены у него не было – река ограждала. В саду росли вишни, черешни. В глубине стоял дом, полудеревенский-полугородской, с тремя комнатами и видом на пруд, затянутый ряской и полный лягушек. Вокруг пруда был насыпан гравий и росло несколько ив. Отражение ив дрожало в воде, и после полудня тёмная зелень пруда вступала в молчаливую схватку со светлой зеленью ив, и это всегда страшно печалило Махдохт, потому что она не выносила ни малейшие распри, была очень простая, ей хотелось, чтобы все дружили, чтобы даже вся зелень мира между собой дружила.

«Зелёный, конечно, спокойный цвет, но, всё же…»

В тени одного из деревьев, погрузившись двумя ножками в ножную раковину с краю пруда, стояла кушетка, и всегда была вероятность, что кушетка поскользнётся на водорослях и уйдёт в пруд целиком. Махдохт садилась на эту кушетку и смотрела на схватку воды и деревьев и на голубизну неба, что после полудня сильнее, чем в любое другое время, навязывалась этому зелёному скопищу и казалась Махдохт судьёй-создателем.

Если зимой Махдохт вязала, если надумывала пойти учить французский или отправиться в туристическую поездку по миру – всё оттого, что зимой в холод дышишь здоровым воздухом, а то ведь летом всему конец. Летом сплошь копоть, пыль, машинные и человеческие отходы. И печаль больших оконных стёкол, бессильных перед палящим солнцем.

«Проклятые! Почему никак не поймут? Такие окна для этой страны не пригодны!»

Так она думала, и горевала, и вынужденно принимала приглашение старшего брата – Хушангхана, и нехотя приезжала сюда, в загородный дом, и терпела гвалт детей, которые кричали весь день и объедали вишни и каждую ночь поносили и залечивались простоквашей.

– Это деревенская простокваша.

– Да, отличная.

И было детям всегда холодно, и были они бледные, хоть и ели больше, чем возможно в их возрасте, – как выражалась их мать, «каждый в три горла».

Когда Махдохт работала учительницей, господин Эхтешами говорил: «Госпожа Пархайи, будьте добры, положите тетрадь вон туда… Госпожа Пархайи, позвоните… Госпожа Пархайи, скажите вы что-нибудь этой Сагре, не понимаю, о чём она толкует». Так было первое время. Господину Эхтешами нравилось, что Махдохт завуч, а он сам директор. А что, неплохо было. Но однажды господин Эхтешами вдруг произнёс: «Госпожа Пархайи, не хотели бы вы пойти сегодня вечером в кино? Хороший фильм показывают».

Махдохт побледнела тогда. Не знала, как ответить на это оскорбление. О чём подумал этот нахал? За кого её принял? Что ему, вообще, надо? Теперь она понимала, почему, когда господин Эхтешами разговаривал с ней, остальные учительницы прятали улыбки. Значит, они чего-то там думали. Да кто они такие, чтобы что-то думать?! Сейчас Махдохт всем им покажет, кто она на самом деле!

Махдохт больше не пошла в школу. Но на следующий год, когда услышала, что господин Эхтешами женился на учительнице истории и географии, почувствовала, как сжимается её грудная клетка. Грудную клетку стиснуло так, что на мгновение Махдохт показалось, что сердце вот-вот выскочит из груди.

«Моя беда в том, что отец слишком большое состояние оставил…»

Так и было. На следующий год Махдохт всю зиму вязала. Для двух первенцев Хушангхана, которые тогда только-только научились ходить. Прошло десять лет, и она вязала уже для пятерых детей. «Непонятно, чего они плодят и плодят».

Хушангхан говорил: «Ничего поделать не могу, люблю детей».

«Что тут поделаешь, и вправду, что он может сделать?»

Недавно Махдохт видела фильм с Джули Эндрюс. Там у Джули был жених-австриец, с семью детьми, которых он свистком гонял туда-сюда. А под конец он женился на Джули. Правда, Джули вначале думала вернуться в монастырь, но потом всё же решила выйти замуж за австрийца, потому что сама уже была на сносях его восьмым ребёнком и это был лучший выход из положения, к тому же, немцы уже подступали и всё наложилось одно на другое.

«Я прямо как Джули».

Махдохт была права. Она была прямо как Джули. Могла вылить ручьи слёз при виде муравья со сломанной лапкой, а ещё накормила уже четырёх голодных дворняг, а своё новое пальто подарила школьной уборщице. И раза три уже ходила в детдом, ещё когда была учительницей и они со школой посещали социальные учреждения, – и каждый раз приносила детям несколько килограмм сладостей.

«Какие славные дети…»

Она была бы не против стать мамой кому-то из сирот. Что в этом плохого? Всегда ходили бы в чистом и никогда бы сопли не висели на губах, а туалет не называли бы «толчком».

«Что же с ними потом станет?»

Вопрос был сложный. Даже правительство время от времени по радио и телевизору говорило, что нужно что-то с этим делать.

Правительство и Махдохт – оба беспокоились о детях. А что, если бы у Махдохт была тысяча рук и она вязала бы по пятьсот свитеров в неделю?

«Двумя руками – один свитер, тысячей рук – пятьсот штук».