Женщины Девятой улицы. Том 1

А люди, сражавшиеся во Второй мировой войне, отнеслись к возвращению домой с потрясающим стоицизмом. Это было поколение, которое потом практически не говорило о том, что они сделали и что им довелось увидеть. Но если нежелание этих людей еще раз переживать свой страшный опыт было вполне понятным, то молчание остального общества выглядело не чем иным, как трусостью. Многих возвращавшихся с войны солдат шокировали и злили невероятное изобилие на родине и триумфаторские настроения среди гражданских. «Бывали моменты, когда казалось, что все это сделано из нашей плоти и костей», – написал писатель Джеймс Джонс[846]. С фронта вернулись 500 тысяч американских солдат с признаками психологических либо физических травм. Их назвали ветеранами, но относились к ним, как к побывавшим в использовании шинам. Общество, по словам Джонса, отвергало их. Он писал: «Люди не хотели быть свидетелями бед ветерана; им не нравилось заставлять его вспоминать о пережитых ужасах»[847]. Поэт Арчибальд Маклиш, в 1944 г. помощник госсекретаря США, предупреждал: «Судя по тому, как сейчас идут дела, мир, который мы создадим, мир, который мы, кажется, уже создаем, будет миром нефти, миром золота, миром кораблестроения, словом, миром… начисто лишенным какой-либо моральной цели и какого-либо интереса к человеку»[848]. Логическим обоснованием для этой ситуации служил «прогресс ради блага родины». Но некоторые граждане просто не могли двигаться вперед. Они были не способны затушевать правду, превратив реальность во Вселенную, создаваемую на Мэдисон-авеню. В книге «Художник и общество», невероятно популярной среди художников из Даунтауна, Джино Северини в 1946 г. писал:

Нельзя даже сказать, что после войны настал мир… или что на смену ненависти пришла терпимость. В наше время мало кто верит в своих собратьев… Зло настолько распространено в мире, что разочарование в людях кажется чуть ли не оправданным. Правда же настолько искажена личными интересами, что очень сложно поверить в существование Истины как таковой…

Значит, нам с вами остается только углубиться в самих себя, в пучины своей субъективности, и искать там Истину. Она сможет возродить и укрепить нашу уверенность в том, что жизнь на самом деле полезная, прекрасная и вечная[849].

И художники после войны, прячась в своих изолированных норах по всему миру, делали именно это – углублялись в себя. Не был исключением и Нью-Йорк. Художники, мужчины и женщины, работали каждый сам по себе, но поддерживали друг друга как сообщество. Они отстранились от окружающей действительности в попытке найти истину в единственном месте, которому еще могли доверять, – в самих себе. Найти истину в своем искусстве, своих решениях и поступках чрезвычайно нелегко, ведь, как известно, познать себя труднее всего на свете. Тем не менее это был единственный способ двигаться вперед. Когда война закончилась и в их среде начались поиски нового пути, Ли с Джексоном решили вместе сделать то, что рекомендовал художникам Северини. Вначале они отделили себя от всего, что знали раньше.

В августе 1945 г. Ли и Джексон жили на Лонг-Айленде возле Ист-Хэмптона со своими друзьями – семьей Кадиш, Реубеном и Барбарой. Реубен только что вернулся с войны, во время которой его часть дислоцировалась в Бирме. Теперь мужчина надеялся купить на сбережения дом в соседней деревне Спрингс[850]. Неподалеку, в Амагансетте, с давних пор жили и творили сюрреалисты. Начиная с середины XIX в. художники стремились поселиться где-нибудь в округе Саффолк на Лонг-Айленде. Спрингс, однако, по-прежнему оставался закрытым сообществом рыбаков и фермеров в окружении картофельных полей, пастбищ, дюн и воды[851]. Кадиши снимали на лето хижину в две комнатушки на берегу бухты Лауз-Пойнт. В этом сезоне там ютились четверо взрослых и двое детей Кадишей. В доме не было никаких современных удобств: он был с «протекающей крышей, ручным насосом и без электричества»[852]. Все это ужасно импонировало Поллоку. Он родился на бескрайних просторах Запада и привык спать под его необъятными небесами.