Женщины Девятой улицы. Том 1

И вот теперь Элен, прихватив том Пруста, каждый день ездила на работу. А вечером, вернувшись, она видела на их чердаке Билла, с головы до ног покрытого гипсовой пылью или скрючившегося под мойкой и подсоединяющего трубы[677]. За месяцы работы он выровнял стены, установил кухню и ванную, а также сделал расписные стеллажи, шкафы и столы. Мужчина покрыл пол толстым серым линолеумом, а стены и потолки покрасил в белый цвет. В спальне де Кунинг использовал цвета, по которым позднее станут узнавать его полотна: розовый, серый и желтый. Спальню Билл разместил посередине лофта. В ее стенах он сделал два окна: одно выходило на кухню, а другое – в переднюю часть мастерской. В результате спальня получила достаточное освещение. Денби рассказывал, что она казалась кораблем, «плывущим или стоявшим на якоре» посреди чердака[678]. Мастерскую Элен устроили в задней части помещения, под окнами в крыше, в окружении книжных шкафов метровой высоты. А Билл будет работать в передней части. В жилой зоне де Кунинг разместил библиотеку и гостиную. Почетное место отводилось дорогому фонографу, купленному Биллом за сногсшибательную сумму 700 долларов еще до встречи с Элен. И, как будто всего этого ремонта было недостаточно, Билл еще и смастерил мебель. Ее мужчина вмонтировал в пол, приговаривая: «Я же знаю, она не собирается подметать там»[679]. Друзья при виде обновленного чердака раскрывали рты от удивления. «Там все было предельно просто, но лофт сиял, словно шкатулка с драгоценностями», – вспоминала Эдит[680].

В этом великолепном, залитом светом пространстве, абсолютно соответствовавшем их нуждам и вкусу, Билл с Элен начали совместную жизнь. «Мы чувствовали себя баловнями судьбы. Мы были бедны, но невероятно счастливы, – вспоминала Элен много лет спустя[681]. – Однажды мы с Биллом гуляли по Парк-авеню совершенно без денег. И Билл сказал: “А знаешь, все могло бы быть гораздо хуже… Мы, например, могли бы жить вот тут”. Он указал на подъезд, у которого стоял швейцар. Билл спросил: “Разве это не ужас – каждый день разговаривать со швейцаром? Ну, обо всякой чепухе: как дела, как жена, как дети? А еще ведь надо было бы всегда наряжаться перед выходом из дома”»[682]. Ни Элен, ни Билл никогда не приравнивали счастье к деньгам. Для них было важно одно: иметь достаточно средств и времени для того, чтобы писать[683]. В среде Элен, Билла и их друзей быть бедным и плевать на условности считалось героизмом.

В сущности, эта традиция зародилась в западной культуре еще в Европе XIX в., когда появились авангардисты. Эти художники переставали работать исключительно на церкви, королевский двор или аристократов, и им больше не надо было угождать патронам. Они противопоставляли свой талант давно устоявшимся академическим традициям, салонным требованиям и обществу с его четкими представлениями о «правильном» искусстве. Многие мастера XIX в., начиная с Мане, служили образцом мужества, необходимого художнику, чтобы вступить на путь, альтернативный стремлению к коммерческому успеху и общественному признанию[684]. Элен всегда свято верила, что Билл являлся неотъемлемой частью этой традиции. Ее восхищение им как художником ни на йоту не поколеблется за все годы их знакомства. «Я просто считала, что он великолепен, и ему это было отлично известно», – признавалась Элен[685]. То, что Билл делал на холсте, как и его слова о своем творчестве, женщина запомнила навсегда и повторяла много раз до самой смерти более 40 лет спустя. Однако общение в этой паре ни в коем случае нельзя было назвать односторонним.

В Голландии Билл получил лишь художественное образование. Впоследствии он много читал, но до конца жизни даже не приблизился к тому диапазону знаний, которым владела Элен. А еще он так и не освоил на достаточном уровне английский. По словам Эдит, жена «находила в его речи поэзию». Все последующие годы, когда Биллу нужно было письменно заявить о чем-то или прочитать лекцию, текст обычно составляла Элен. Она делала важные, но «сырые» мысли Билла понятными не только для других, но также и для него самого[686]. Женщина четко формулировала его весьма туманные и расплывчатые идеи и предложения. «Они во многих отношениях были на одной волне», – утверждал племянник Элен Клэй Фрид. Он рассказывал: