Женщины Девятой улицы. Том 1

И вот Франц и Билл, который был старше Клайна на шесть лет, стали одними из самых близких друзей за всю историю современного искусства. Мужчины были до смешного похожи друг на друга фигурами: оба невысокие и крепкого телосложения. Тем не менее они казались противоположностями по стилю и цветовой гамме. Билл одевался в рабочий костюм, его практически белые волосы вечно торчали во все стороны, а лицо было чисто выбрито. Франц же носил изящные усики, намасливал и гладко зачесывал свои густые черные волосы назад. Одевался он как гангстер: в свободный поношенный костюм и черную мягкую шляпу. «Их беседы перескакивали взад-вперед между настоящим и прошлым так, словно между этими периодами вообще не было разрыва», — вспоминал Уильям Барретт. Он часто наблюдал за этой парой и видел, как Клайн рисовал что-то в воздухе короткими и толстыми пальцами, иллюстрируя свои слова[1070]. Вдобавок эти двое сочувствовали друг другу по поводу женщин. Ни тому ни другому брак не принес того, чего они от него ждали. А еще они оба много шутили, причем Клайн обычно громче всех смеялся над собственными остротами. Этот человек был хорош и в трагедии, и в комедии, и его настрой был на редкость заразительным. Франц всегда хотел находиться в гуще событий и был этим немного похож на Элен. «Черт побери, одна половина человечества намерена подражать Торо в Уолдене в своих переживаниях по поводу шума от дорожного движения на пути в Бостон, а другая использует жизнь на то, чтобы быть неотъемлемой частью этого шума. Мне лично по душе вторые», — сказал он однажды поэту Фрэнку О’Харе[1071]. Постепенно Франц заменит Горки в роли побратима де Кунинга в искусстве. Реакция Клайна на трагическое прошлое разительно отличалась от отношения к былым несчастьям их армянского друга. Последнего они любили, но со временем от него отдалились.

В годы войны Горки близко сошелся с сюрреалистами, которые группировались вокруг Андре Бретона. В результате, несмотря на свою хроническую бедность, он начал вращаться в весьма богатых кругах. Его первая персональная выставка в галерее Жюльена Леви в 1945 г. подверглась резким нападкам критиков, но коллеги-художники и околосюрреалистическое сообщество оценили ее очень высоко[1072]. Горки совершенно не привык к вниманию, которое ему начали оказывать. В ноябре 1945 г. он был потрясен до глубины души, когда по прибытии на ежегодную выставку в Музее американского искусства Уитни молодые художники встретили его овациями, как знаменитость. Горки участвовал в этой экспозиции со своей «Герникой» — полотном «Дневник обольстителя». Он написал эту картину в лето бомбежки Хиросимы и Нагасаки. Она была выполнена в темно-серых тонах, напоминавших цвет ядерного пепла. Нечеткие формы на холсте были едва различимы под непрозрачной поверхностью. Они словно тщетно стремились вырваться из плотного тумана. Картина навевала образы смерти и удушья, мира, лишенного солнечного света. Нью-йоркских художников сильно разочаровала реакция Пикассо на Вторую мировую войну. Они ожидали от него живописного заявления о глобальных разрушениях, столь же громкого, как о гражданской войне в Испании. Но ничего подобного не последовало. Пикассо, по мнению американских коллег, «размяк». Однако, как ни удивительно, а возможно, и вполне ожидаемо, именно благодаря этому ньюйоркцы наконец осознали: им больше не нужно оглядываться на Пикассо, выражая через творчество свое отношение к чему-либо. Гарольд Розенберг назвал «Дневник обольстителя» Горки шедевром. Других критиков, в том числе Гринберга, полотно не впечатлило. К этому моменту Клем занимался критикой произведений искусства всего три года, но, недолго думая, оскорбил «ветерана» Горки, назвав «бывшим сюрреалистом»[1073].

Великолепная картина Горки на выставке в Музее американского искусства Уитни могла стать для него истинным триумфом, но вместо этого ознаменовала начало года личных и творческих травм. Cемья Аршила переехала на арендованную ферму в Коннектикуте. Но в январе 1946 г. загорелся сарай, в котором Горки работал. Когда прибыли пожарные машины, художник рыдал, глядя, как в огне безвозвратно гибнут плоды его труда. Он потерял тогда 20 картин — три года работы пошли прахом. Вскоре после пожара у Горки диагностировали рак кишечника. В марте его прооперировали, а потом выдали калоприемник и сообщили, что, вероятно, он станет импотентом[1074]. К зиме 1947 г. Горки жил в Коннектикуте в полном одиночестве. Он был настолько разбит, что жена и дети своим присутствием только раздражали его. Не улучшало ситуацию и то, что художник был патологически ревнив. «Горки был категорически не согласен жить, как, например, Элен и Билл де Кунинг», — сказала его жена Мугуч. Его проблемы росли как снежный ком, и вдобавок Горки утратил способность смешить жену. В конце концов молодая и свободолюбивая Мугуч решила найти того, кто на это был способен[1075].