Женщины Девятой улицы. Том 3

Во Франции Джоан по-прежнему находилась в статусе любовницы. Учитывая социальное и личное унижение такого положения и ее характер, она не молчала. Она часто «кусала» Жан-Поля на публике. Однажды она крикнула во весь голос — так, чтобы в «Кафе де Флор» услышали все: «Эй, Рембрандт, ты собираешься трахать меня сегодня вечером?»[895] Она начала называть Риопеля «Джимми» — в честь своего первого мучителя мужского пола Джимми Митчелла. «Ну что, Джимми, ты собираешься жениться на мне сегодня вечером? Трахаться сегодня будем?»[896]

По словам искусствоведа Питера Шелдала, который стал свидетелем одного из более поздних выпадов Джоан против Риопеля, эти эскапады были «сумасшествием страшного и редкого порядка»[897]. А Жан-Поль тем временем реагировал все более откровенными изменами и дикой ревностью при одной мысли о том, что Джоан может поступить с ним так же. В особое отчаяние его приводили взаимоотношения подруги с Сэмюэлем Беккетом[898].

Словесные бои пары вскоре переросли в потасовки, как это когда-то было с Майком. Один французский художник назвал Джоан «Билли Холидей абстрактного экспрессионизма» — «я люблю своего мужчину, хоть он и отвратительно ко мне относится. Такова она была, Джоан; она была, по сути, мазохисткой»[899]. И вся эта больная ситуация тянулась долго.

В первые годы жизни во Франции правда и красота существовали для Джоан только на ее холстах. «Живопись — мое спасение, — признавалась она Майку. — Теперь я это понимаю. Построй мне дом из кучи рам»[900]. Но ни один мужчина для нее этого так и не сделал. Джоан сама построила такой дом и жила в нем одна.

Ли гораздо раньше Джоан поняла, что ей не найти никого, кто сможет гарантировать защиту и безопасность, что она нигде не получит убежища, кроме как среди своих полотен. Однако это понимание не слишком облегчило ее жизнь — вечную битву, в которой было куда больше потерь, нежели побед. В свои 50 Ли была изрядно потрепана бедами, но сохраняла потрясающую решительность.

Выставка в галерее Марты Джексон, прошедшая годом ранее, укрепила ее уверенность в себе и опять привлекла к ней внимание мира искусства. Ее мозаичное панно на здании корпорации Uris Building, выполненное в 1959 году с помощью племянника Рона Стейна, позволило весьма масштабно представить свое художественное видение всему Нью-Йорку. Единственное в мире произведение, сопоставимое по размерам и выполненное в том же материале, принадлежало великому Гауди и находилось в Испании[901]. Но именно в этот триумфальный период в профессиональную жизнь Ли вернулся зловредный элемент в образе Клема Гринберга.

После расставания с Хелен в 1955 году Клем чувствовал себя отвергнутым не только художественным сообществом, но и сообществом авторов и критиков, вращавшихся вокруг Partisan Review. Его старые друзья из этого журнала продолжали общаться с Хелен, а от него презрительно отвернулись[902]. «Я чувствовал себя чертовски изолированным, — рассказывал он. — Все эти годы. Да уж. Изолированным, как все отверженные. То есть абсолютно».

Между 1955 и 1959 годами он очень мало писал об искусстве, а после 1957-го, когда его уволили из журнала Commentary, вообще мало писал[903]. Именно в тот период полного безделья и безденежья Клему представился шанс вернуться в арт-бизнес, из которого его ранее изгнали.

Осенью 1958 года к его квартире на Банк-стрит подкатила на лимузине группа мужчин. Они попросили Клема помочь им в расширении компании French&Company. Фирма, специализировавшаяся на торговле элитным антиквариатом, загибалась, и они хотели спасти ее благодаря буму современного искусства. Клем согласился стать их консультантом[904].

К марту 1959 года в пентхаусе на пересечении 76-й Восточной улицы и Мэдисон-авеню открылась галерея современного искусства French&Company. Андре Эммерих назвал ее «самой большой и впечатляющей галереей в Нью-Йорке»[905]. Клем открыл ее выставкой Барни Ньюмана, а потом начал выставлять представителей стиля «Школа цветового поля»[906]. (Основателем этого стиля была Хелен, но ее работы в этой галерее не появились.)

К сожалению для Клема, картины продавались далеко не так хорошо, как отчаянно надеялись его работодатели. Чтобы решить свои финансовые проблемы, они по совету Клема обратили взор на великого Поллока[907]. И, как двадцать лет назад, в момент первого появления на местной сцене, в поисках помощи Гринберг опять нанес визит Ли Краснер.

Ли, хоть и злилась на Клема, потому что он отказывался восхвалять Джексона, оставалась с ним в дружеских отношениях. Они часто виделись в компаниях, вместе слушали джаз в «Файв спот» и вскоре оказались за одним обеденным столом. Зная о новой работе Клема, Ли, скорее всего, не слишком удивилась его просьбе: он хотел устроить выставку работ Поллока[908]. Предложение не вызывало у нее недовольства: Ли забрала все картины Джексона из галереи Джениса и с тех пор не знала, что делать дальше.