Женщины-философы. Мыслительницы, изменившие мир

Образ независимой женщины стал ее идеалом. Такой женщиной стала для нее Пола Негри. Первый литературный очерк Алисы (1925) был посвящен ей. По приглашению родственницы семьи Розенбаумов, Сары Липски, Алиса Розенбаум уезжает в США в 1926 году. В Россию она больше не вернулась. Эмиграция ее не была несчастной, хотя первые годы были тяжелы: работа на кинематограф обеспечила ей заработок на первых порах. Ее родители и одна из сестер погибли в блокаду. Возлюбленный, ставший прообразом Лео в романе «Мы живые», был расстрелян в 1937 году.

Мария Рыбакова в своем очерке «Алиса Розенбаум» попыталась воссоздать первые дни в эмиграции Алисы, девочки, которая еще разговаривает с акцентом и живет воспоминаниями петроградской жизни и надеждами новой. Девочки, которая еще волнуется и боится, экономит деньги. «Ее исключали из университета, потом восстанавливали. Она преподавала азбуку малограмотным, водила экскурсии по Петропавловской крепости. И все это время Заратустра, пророк сверхчеловечества, был рядом с ней. А больше с ней не было никого»[169].

Алиса Розенбаум изменила жизнь и имя. Теперь она стала независимой женщиной, писательницей и сценаристом Айн Рэнд: «Да-да, – сказала Алиса, допив последний глоток. Она придумала себе новое имя. Рэнд. Р-р-р-рэнд. Как будто ткань разрывают. Подходящее имя для страны шахт и фабрик и автомобильных дорог. Новое имя для новой жизни»[170], – так представила писательница Мария Рыбакова момент нового именования, акт самонаречения юной Алисы Розенбаум, императорский жест возложения самому на себя короны вербальной (словесной) империи, которую она создала сама.

Айн Рэнд поднимает вопросы вольной интерпретации этических категорий и оправдания их нарушения. У нее нет вопросов к большевизму как историческому факту, но личные наблюдения об установлении справедливости в обществе, трагический пронзительный случай с распределением платья, благие высокопарные слова и низменные, подлые убийства иллюстрировали несоответствие целей и поступков. Это заставляло задуматься о ходе истории, сценарии мирового развития и судьбе обычного человека в распределении платьев, мантий и корон.

Новая моральная теория Айн Рэнд ставит в центр личное благополучие. «Русского человека с детства приучали (и при большевиках, и задолго до революции), что благополучие общины, отечества, государства, народа неизмеримо выше его личного благополучия»[171], – так в предисловии к книге «Источник» пишет о сопротивлении косности Д. Костыгин. Айн Рэнд не просто бежала от косности, но и отвергала «паразитизм» всю свою жизнь, сочиняя громогласный гимн этическому эгоизму. «Общее благо коллектива, расы, класса, государства состоят в требовании и оправдании тирании над людьми, – будто отвечает она сквозь время в завершении романа “Источник‌”. – Все самое страшное в мировой истории свершалось во имя человеколюбия»[172].

В основе философии объективизма, которой придерживалась Айн Рэнд, лежит фундаментальный монизм – единство мира и языка, бытия и мышления. Это напоминает марксистско-ленинскую «теорию отражения»: существует объективная реальность, которая в неполном виде отражается в сознании индивида через ощущения. Стремление людей к счастью – единственная система координат для нее, по которой и может и должно быть выстроено отношение к морали, традициям и ценностям. И это стремление абсолютно эгоистично, оправданное волевым физиологическим импульсом.

«Первейшее на земле право – это право Я. Первейший долг человека – долг перед собой. Его нравственный долг – никогда не отождествлять свои цели с другой личностью»[173]. Забота о своих интересах не противостоит морали. Это единственный естественный посыл, который не должен подавляться такими этическими метанарративами (высказываниями, интерпретирующими прочие высказывания), как долг, служение, жертвенность. «В честных отношениях нет жертвенности, – пишет Айн Рэнд в романе “Источник”. – Если же нет желания, они [люди] не обязаны иметь дело друг с другом. Это единственная верная форма отношений между равными. Иное – отношение раба и господина или жертвы и палача»[174].

Поэтому забастовки членов профсоюзов не только не волновали, но и раздражали героев ее произведений. Забастовки останавливали начатую работу. «Забастовка, объявленная профсоюзом строителей, приводила Франкона в ярость… Забастовка могла перечеркнуть все блистательные перспективы»[175]. Права рабочего, повышение заработной платы и гарантии социальных пособий не интересовали главных героев. Так же как и Франкону, Китингу «все это было глубоко безразлично и вызывало раздражение»[176].