Женщины-философы. Мыслительницы, изменившие мир

Сьюзен Зонтаг (1933–2004) задает мучительный вопрос: «Кто сегодня верит, что войны можно отменить? Никто, даже пацифисты»[188]. Она первая после террористического акта 11 сентября 2001 года в интервью сказала, что причины агрессии радикалов кроются отчасти в культуре американского народа, в цивилизационном устройстве экономики, в общей ответственности. И, чувствуя боль гибели близких людей, мы должны тем больше чувствовать ответственность за рост насилия.

Нас пронзает боль в страданиях наших близких, в то же время страдания чужих людей стали для нас слишком привычными. Выставка фотографий «Здесь Нью-Йорк», устроенная в конце сентября 2001 года в манхэттеновском Сохо, собрала миллионы посетителей. Устроители выставки призывали любителей и профессионалов, случайных свидетелей нести фотографии и свидетельства прошедшей атаки, которые без подписей и указания авторства помещались на стены.

Первая книга, за авторство которой боролись двое: муж Филипп Рифф и жена Сьюзен, была посвящена Фрейду. Филипп написал в предисловии о Сьюзен Рифф, которая «не жалея сил, посвятила себя этой книге»[189]. В этом обращении он подчеркнул собственное желание господствовать в семье, поскольку фамилию Рифф Сьюзен никогда не использовала. Да и представления об авторстве оставались слишком ориентированными на мужчин: можно вспомнить, как в XIX веке Джон Стюарт Милль (1806–1873) чтил свою возлюбленную и позднее жену Гарриет Тэйлор (1807–1858), считая ее вдохновительницей всего лучшего; но книги были подписаны только одним именем – его.

Книга оказалась началом личной и теоретической борьбы с женоненавистничеством традиционного или банального массового психоанализа: «Видение Фрейдом идеальной любви в качестве отношений равноправных партнеров не включает в себя видения равноправия женщин с мужчинами»[190]. Зонтаг всегда интересовали мысли и идеи, которые начинали жить собственной жизнью и продолжали после смерти автора. Для нее в истоке настоящей долгой мысли была непостижимость. «“Непостижимо”, – это слово Зонтаг использовала для людей, которых невозможно узнать или понять. Среди этих людей были ее отец и Антонен Арто»[191], – писал Бенджамин Мозер. И такие мысли как раз и ведут к равноправию, а не к мужскому самоутверждению.

Другой близкой непостижимой фигурой в начале пути стала для нее Симона Вейль, диссертацию о которой писала подруга Зонтаг Сьюзен Таубес. Руководителем диссертации был Пауль Тиллих, немецко-американский философ и теолог радикального протестантизма, один из учителей Теодора Адорно и многих левых интеллектуалов. Вейль поразила Зонтаг своей смелостью и чистотой, сочетанием в своем образе дерзкого нрава и детской доверчивости. Также на стиль и писательские аргументы Зонтаг повлияли крупнейшие эссеисты ХХ века: Вальтер Беньямин, Элиас Канетти, Эмиль Чоран.

Эпоху 1950-х годов для американского интеллектуального класса иногда называют эпохой гностиков, которые объединяют в едином полотне интуиций нити оккультизма, христианства, астрологии и персидской магии. Свободный синкретизм привел к универсальному отрицанию академических условностей и социальных норм. Небо гностиков во множественно представленном пантеоне осталось без богов и авторитетов. Поэтому зенит неба занял, к примеру, Антонен Арто с его новыми вагнеровскими амбициями сверхискусства как пути к сверхдуше. У Зонтаг ушло 8 лет на сборы его работ в антологию объемом 700 страниц. «Арто, – пишет Сьюзен, – думал о том, о чем невозможно думать, – о том, что тело – это ум, а ум – это также тело»[192].

1960-е годы ознаменовались новым синтезом: экзистенциализма, марксизма, христианства, фрейдизма и буддизма. Судьбоносной была встреча Сьюзен Зонтаг с Гербертом Маркузе, который прожил в доме Филиппа и Сьюзен целый год. Он тогда работал над книгой «Эрос и цивилизация», манифестом марксофрейдизма. Следующая важная для Сьюзен встреча – с Сартром в Париже: «Он стал примером для подражания – какая прозрачная логичность, какое богатство, какие знания, – писала она, добавив, – и плохой вкус»[193]. Сьюзен уезжала из Нью-Йорка в Европу, где тосковала по Нью-Йорку. «Ее желание убежать от своих корней, – пишет Бенджамен Мозер, – и делало ее самой настоящей жительницей Нью-Йорка»[194].