Женщины, которые любили Есенина

Все разошлись по своим комнатам, и уже когда Лола ложилась спать, она задумалась: почему Айседора искала Есенина в ее постели? А потом в постели Жанны? И тут ее осенило — Дункан ревнует Есенина и подозревает, что он может залезть в постель к кому-нибудь из молодых женщин.

Впрочем, Есенин тоже ревновал Айседору, но он ревновал к ее прошлому.

Лола Кинель вспомнила, что среди одиннадцати чемоданов, которые Дункан возила с собой, был один, в котором хранилась любовная переписка, ее любимые книги, бесконечное число фотографий, программы ее концертов, вырезки из газет с восторженными отзывами о ее выступлениях. Короче говоря, это был архив великой актрисы и женщины. Или великой куртизанки, как подумала Лола, когда по просьбе Дункан занялась разборкой этого чемодана. Лоле Дункан действительно представлялась величайшей куртизанкой их времени во всем величии этого слова.

«Там было множество фотографий мужчин, — вспоминала Лола, — умных мужчин, старых мужчин, мужчин среднего возраста, молодых мужчин. Прекрасных мужчин. Я никогда в жизни не видела столько великолепных портретов, столько впечатляющих лиц. Одно из них до сих пор преследует меня. Это был молодой человек. Я сунула его в альбом лицом вниз. Я поступила так после того, как однажды Есенин вошел в комнату, увидел все эти фотографии и побледнел, белки его глаз налились кровью — явное свидетельство того, что он раздражен».

Тем временем путешествие по Европе продолжалось. Они побывали в Бельгии, потом добрались до Парижа. Там Айседора и Сергей провели в Париже два месяца, выезжали в Италию.

В Бельгии Дункан дала представления в «Ле Монне», большом оперном зале. Все три концерта прошли с огромным успехом. Критики писали, что год, проведенный ею в России, омолодил ее, она сбросила двадцать фунтов и выглядела на двадцать лет моложе. Айседора в шутку отвечала, что во всем виноваты трудности с едой в России.

Лола Кинель оставила описание одного из этих концертов. Оно представляет интерес не как мнение изощренного критика-театроведа, а как непосредственное восприятие простого зрителя.

«Я работала с Изадорой и Есениным целый месяц, прежде чем увидела, как она танцует. Это произошло в Брюсселе, где у нее был ангажемент на три концерта. Должна признаться, что по мере того, как день представления приближался, мое возбуждение и любопытство усиливались странным страхом. Изадора уже женщина средних лет и довольно полная, и хотя неповторимая грация отличала каждое ее движение и поражала мое воображение, я боялась, что меня постигнет разочарование, когда я увижу ее танец… Кроме того, у нее было так мало времени на приготовления к представлению. Я работала у нее всего несколько недель и ни разу не видела, чтобы она ограничивала себя в еде или вообще занималась тем, чем обычно занимаются танцоры, когда готовятся к спектаклям…

Зал был переполнен, и в нем царила напряженная атмосфера, как всегда, когда зрители ожидают чего-то особенного.

Занавес раздвинулся, и открылась пустая сцена, если не считать возвышения в дальнем углу, где сидел пианист. Сцена была окутана знаменитыми синими занавесями Изадоры…

Когда затих неизбежный гул голосов, пианист начал играть. В противоположном краю кулис занавеси раздвинулись и появилась Изадора…

Здесь я подступаю к самой трудной части моей книги, ибо кому под силу описывать магию ее танца? Я помню только, как меня охватило очарование, которое можно сравнить только с религиозным экстазом. Все мои страхи улетучились, как будто их и не было…

Если кто-нибудь попросит меня описать ее танцы, я затруднюсь сделать это. Каждый танец представлял собой маленькую законченную композицию, полную чувства и значения. Не было ни одного лишнего жеста или движения: как все гении, она достигала максимального эффекта при минимальных усилиях. В ее танце не было ничего, что можно было бы назвать «хорошеньким» или «вычурным», каждая линия отличалась благородной простотой и великолепием. В конечном счете я даже затрудняюсь назвать это танцем, хотя движения ее переходили от медленных жестов до высоких прыжков, но не было среди них ничего такого, что можно было бы назвать шагом. Одно движение вытекало из другого с такой же естественностью, как листья вырастают из дерева, и каждый танец был единой прекрасной плавной линией, магическим течением движений, каждое из которых являло собой композицию, достойную резца великого скульптора.