Женщины-масонки

Ей шестьдесят два года, она сгорбилась, нос ее, кажется, вбит в лицо под прямым углом, глаза как у примитивных игрушек, зрачок постоянно вращается по своей орбите, у нее красная кожа, тонкие губы и густые волосы – это некое подобие хищной птицы, нечто среднее между стервятником и грифом – таково лицо этой высокой женщины, вдовы Бринуа, из кармана которой только что вывалилась колода карт. Это одна из язв ассоциации, это ее позор. Вдова Бринуа готова играть всюду, она готова играть даже на алтаре. Для нее и мир, и семья начинаются с тех пор, когда люди изобрели карты. Французский язык нужен ей лишь затем, чтобы объявлять короля, даму или бубнового валета. Судьба дала ей в мужья скупца, торговца струнными инструментами; судьба же и освободила ее от него, заодно избавив и от серьезного предоставления счетов. У покойного Бринуа было в обычае закапывать свои деньги; у госпожи Бринуа была страсть их откапывать. Покойный Бринуа помещал свои сбережения в копилки, которые тем не менее всегда оказывались пустыми; он помещал свои доходы в несгораемые шкафы, у которых были двойные двери. Но в один прекрасный день ныне покойный Бринуа обнаружил, что поместил свое состояние в бочку Данаид[86]; в тот же день он и умер. Его жена обследовала стены, вскрыла соломенные тюфяки, сломала каминные колпаки, взрезала кресла, разломила надвое бамбуковые трости, отвинтила ножки столов, раскрыла книги, перелистала их листок за листком и, наложив руку на деньги, которые торговец струнными инструментами рассовал повсюду, принялась играть во всех известных игорных притонах.

Госпожа Бринуа закрыла магазин покойного мужа, успев распродать его ценные бумаги. Когда ей не хватало денег, она продавала Страдивари, Амати, Гварнери и, если не получала за них настоящую цену, превращала их в ставку в игре. Люди не раз видели, как она является в игорный дом с музыкальным инструментом под мышкой и, как только, пользуясь выражением игроков в ландскнехт[87], «счастье в игре ей изменяло», она с самым серьезным видом клала на ковер мелодичную медную трубу и говорила «Это музыкальный инструмент» таким тоном, каким сказала бы: «Это луидор».

Читатель без труда догадается, что вдова Бринуа была скорее обременительна, чем полезна своим сестрам по Ордену. Она осаждала их бесконечными просьбами о вспомоществовании и во время заседаний частенько доходила в своем цинизме до того, что пыталась тайком сыграть в банк[88]. Она умрет, так и не раскаявшись; она заслуживает того, чтобы на ее могиле поставили подсвечник из игорного дома.

Элизабет Ферран, жена знаменитого генерального прокурора Феррана,– одна из самых могущественных сестер ордена женщин-масонок. Она красива, она изящна, она умна. Способная вести сложнейшие интриги в самом сердце судебного ведомства, она в совершенстве овладела искусством не только влиять на людей, но и заставлять их менять свои убеждения. Именно в ее салоне, самом привлекательном и самом серьезном парижском салоне, орден женщин-масонок затягивает правосудие в свои розовые сети, завлекает его в свои газовые озера. Из серьезного и безупречного Феррана Элизабет сделала – и сделала так, что он не подозревал об этом,– самую надежную опору тайного общества, против которого он первый немедленно применил бы закон, если бы подозревал только о самом факте существования этого общества.

На некотором расстоянии от госпожи Ферран, на одной из верхних ступеней амфитеатра, вертится или, лучше сказать, ерзает негритянка, одетая по парижской моде. Это Элиза по прозвищу Эбена[89]. Еще три года назад она была рабыней на сахарной плантации на острове Мартиника, а сегодня она маркиза: ее хозяин, маркиз де Шан-Лагард, женился на ней. Вот по какому случаю и при каких обстоятельствах совершился этот брак.

Рауль де Шан-Лагард принадлежал к старой аристократии. Его братья занимали высшие придворные должности, высшие звания в армии, носили высший духовный сан. Его три сестры должны были раньше или позже вступить в самые блестящие браки. В виде исключения – причиной этого стали его рано развившиеся пороки,– Рауля еще в юности отправили в колонию под тем предлогом, что он будет управлять там весьма значительными владениями. Подобно тому, как помещают пороховые погреба подальше от города, так же порой посылают за море чересчур рано скомпрометировавших себя аристократов.

Из-за этого изгнания и возникла обида Рауля на семью. Он окончательно испортился на Мартинике, где поставил свое состояние под угрозу разорения и стал бичом туземцев. Бесстрашный, как клинок, кровожадный, как маршал де Ретц[90], глумливый и уродливый до такой степени, что это вызывало ужас, он стяжал репутацию местного тирана; слух об этом достиг Европы, Парижа и проник даже в кабинет французского короля. Именно Рауль был первым человеком, дерзнувшим опубликовать в газете следующее объявление: